Поля крови. Религия и история насилия - читать онлайн книгу. Автор: Карен Армстронг cтр.№ 125

А ведь для Хомейни дело здесь было не в исламе, а в политических соображениях. Он предвидел, что борьба против «великого шайтана» сплотит вокруг него иранцев в трудный час. Он объяснял своему министру Банисадру:

Как только в заложниках отпала необходимость, их освободили. Произошло это 20 января 1981 г., в день инаугурации нового американского президента Рональда Рейгана и, соответственно, отставки его «сатанинского» предшественника Джимми Картера. Без сомнения, захват заложников противоречил идеалам исламской революции и повредил ее репутации. Многие иранцы были этим недовольны, хотя и осознавали символическое значение такой акции. Национальные посольства считаются суверенными территориями. Поэтому некоторые считали, что американских граждан надо держать в посольстве (как и сами иранцы десятилетиями ощущали себя плененными в собственной стране – с молчаливого согласия Соединенных Штатов). Однако желание отомстить взяло верх, и жестокое обращение с заложниками стало нарушением основных принципов всех религиозных традиций, в том числе исламской. Что же выгадал режим этими действиями? Определенная степень стабильности была достигнута. Но за нее пришлось расплачиваться еще многие годы отношением западного мира.

Великий гений шиизма состоит в его интуитивном прозрении, что невозможно полностью воплотить религиозные идеалы в политической сфере, неизбежно связанной с насилием. Ашока осознал это еще раньше, чем шиитские имамы, когда начал проповедовать сострадание, но оказался не в состоянии распустить армию. В лучшем случае верующие могут лишь свидетельствовать об этих ценностях (как делал Хомейни, когда обличал режим Пехлеви в 1960-е гг.) или предложить альтернативу, которая бросит вызов государственному насилию (или смягчит его). Однако, как мы уже неоднократно видели, даже самым гуманным традициям не удается воплотить эти идеалы, если лидеры этих движений идут на компромисс с государственными идеологиями, которые неизменно опираются на силу. Хомейни верил, что революция была бунтом против рационального прагматизма современного мира. Цель его учения о велаят-е факих состояла в том, чтобы институционализировать шиитские ценности: главный «законовед» (факих) и улема из Совета Стражей смогут налагать вето на любой закон, нарушающий принципы исламской справедливости ^{1503}. Однако на практике Хомейни снова и снова приходилось упрекать «стражей» за использование власти в корыстных интересах. Да и сам он цинично придерживался «реальной политики» в истории с захватом заложников.

Мы уже видели, что революции могут развиваться долгое время. Подобно Французской революции, Иранская революция прошла немалый путь, который еще не закончен.

Как и во Франции, были опасения, что режим уничтожат сильные внешние враги. Летом 1983 г. иракцы применили против иранских войск горчичный газ, а в следующем году – нервно-паралитический ^{1504}. Хомейни был убежден, что Америка собирается свергнуть его, как свергла Мосаддыка в 1953 г. Между тем, поскольку Иран был в контрах с Западом, ему не хватало важного оборудования, запасных частей и технических консультаций; инфляция оставалась высокой, а к 1982 г. уровень безработицы составил 30 % от общего населения и 50 % городского населения ^{1505}. Беднякам, права которых отстаивал Хомейни, при революционном режиме жилось немногим лучше, чем раньше. Впрочем, западные наблюдатели признавали, что, несмотря на растущее недовольство со стороны прозападных иранцев, Хомейни не утратил любви к народу. Ему были дороги и толпы на базарах, и студенты медресе, и скромные улема, и бедняки ^{1506}. Эти люди, до которых не было дела шаху с его программой модернизации, все еще мыслили и разговаривали на традиционном религиозном языке, попросту непонятном многим европейцам. Ведь это был язык прежних эпох.

После Иранской революции один американский чиновник в отчаянии воскликнул: «Кто же относился к религии серьезно?!» ^{1507} Со времен Просвещения повелось считать, что революции случаются, когда секулярность достигает зрелости и обретает достаточно сил, чтобы возвестить о своей независимости от веры ^{1508}. Сама идея, что народ восстанет и установит религиозное государство, никак не вязалась с традиционными стереотипами; на Западе многие видели тут лишь дикость и атавизм. И не желали замечать, что своекорыстной политической и экономической политикой, которая причиняла вред иранскому народу, западные правительства сами взрастили новый вид религии. Они были слепы к проблемам постколониального государства и изъянам модернизации, которая навязывается извне, а не возникает в результате естественных процессов ^{1509}. Осуждая же новую теократию, не замечали интересный парадокс: западный идеал свободы воспламенил мечты иранцев и вдохновил на борьбу за основные свободы, но западный секулярный идеал в их глазах оставался безнадежно скомпрометированным своекорыстием и жестокостью, с которыми он внедрялся. Соединенные Штаты уверяли, что Бог поручил им миссию распространять свободу по всему миру. Однако эта свобода явно не включала иранцев. «Мы не ожидали, что Картер будет защищать шаха. Ведь он же верующий человек и сам говорил о необходимости отстаивать права человека, – объяснял аятолла в интервью после революции. – Как Картер, верующий христианин, может защищать шаха?» ^{1510} Это удивление показывает, сколь странной была для людей, воспитанных в досовременном ключе, концепция религии как сугубо частного дела.