Русское - читать онлайн книгу. Автор: Елена Долгопят cтр.№ 38

Джон открыл дверь и пропустил Нину вперед.

Кафельный пол, широкие сиденья из гнутой фанеры. Сонно. Ожидающих немного. Женщина, наклонившись, ведет за руку ребенка и что-то ему мурлычет, воркует над ним. Вытянув ноги, откинувшись на покатую спинку, спит солдат. Нина стоит, оглядывает этот мирок, расширившимися ноздрями вдыхает спертый воздух. Старик смотрит на нее снизу вверх, зубов у него, очевидно, нет, щеки провалились. Нина тоже смотрит на старика, строго, без улыбки. И, не оборачиваясь, направляется через зал к выходу в город. Джон идет следом.

На привокзальной площади стоит и пыхтит автобус. В него взбираются пассажиры. Нина направляется к автобусу, Джон за ней. Они взбираются последними. Джон протягивает водителю сотенную. Прячет в карман сдачу.

Есть свободное сиденье. Нина садится у окна, Джон пристраивается рядом.

Автобус едет, окно туманится, Нина протирает стекло ладонью. Видна улица, серые пятиэтажные дома, ледяная горка, с которой катится пустая легкая картонка. Вдруг Нина приподнимается и говорит Джону:

— Разреши.

Он встает и пропускает ее. Он решает, что Нина надумала выходить. Но Нина подсаживается к какой-то пухлой тетке и заводит с ней разговор. Джон стоит в проходе, держась за поручень, и слушает.

— Здравствуйте, извините, пожалуйста, вы не подскажете, как нам добраться до улицы Акимова?

— Акимова? — переспрашивает тетка. — Да вот ведь она, мы по ней прямо едем. Самая длинная улица в городе.

Пятиэтажки, снег, прохожий идет по узкому обледенелому тротуару, как канатоходец, держит равновесие. С другой стороны — железнодорожные пути, за ними тоже пятиэтажки. Тетка выбивает в снегу половик.

— Одноэтажных домов совсем не осталось, — говорит Нина.

— На Акимова? Нет, не осталось.

Автобус поворачивает, едет мимо парка, вдоль заводской стены. Вновь поворачивает.

— Рынок, — говорит тетка, — мне выходить.

Нина поднимается. Идет за теткой к выходу. Джон следует за ней.

Водонапорная башня с часами, старые приземистые дома, круто бегущая вниз улочка, очевидно, к рынку.

«Очень хочется есть», — думает по-русски Джон, но не произносит.

Нина оглядывается, смотрит на Джона и поправляет ему воротник куртки. И говорит:

— Есть хочется. Давай на рынке возьмем что-нибудь, а то здешний какой-нибудь ресторан заранее вызывает у меня тоску. Я все в нем знаю заранее. Я вообще здесь все знаю. Хоть и не была никогда. На рынке мы с тобой возьмем соленого сала, попросим нарезать потоньше, соленых огурцов возьмем, хлеба. Что еще? Семечек каленых для развлечения. И поедем назад на станцию. Там где-нибудь на привокзальной площади есть забегаловка, мы возьмем чай, — омерзительный, предупреждаю, — устроимся за дальним столиком. Кто-нибудь к нам подсядет с бутылкой водки, но мы откажемся, здесь нельзя пить, затоскуешь. Поедим и пойдем брать билеты на Москву. Как только сойдем в Москве на платформу, можешь считать себя свободным от обязательств, можешь разговаривать, можешь ехать на свою работу, а пока молчи.

В Москву они приехали в одиннадцать тридцать, по расписанию, прошли в толпе к метро. У входа Нина остановилась, обняла Джона и поцеловала в губы. Все теми же сладкими духами пахло от нее. Или это был запах ее сигарет, которые она много курила на обратном пути, уходя в тамбур.

Она отстранилась от Джона и направилась к машине, возле которой стоял шофер и зазывал прохожих:

— Такси, такси.

Джон все ждал, что она появится. Придет запросто к ним в фонды или на сеанс. Или, может быть, подойдет к нему на улице. Но вот день прошел и второй, а ее не было.

Утром в субботу Джон поехал в Матвеевское. На самой первой пятичасовой электричке. До Киевского вокзала он шел пешком по темному, почти безлюдному городу. На Бородинском мосту остановился. Смотрел на темную незамерзшую воду, на белую башню вокзала. Подумал, что Нина могла бы вот так стоять и смотреть. Натянул шапку поглубже и отправился дальше.

Он прошел в ворота Дома ветеранов и сразу свернул на тропинку в парк. Пробрался под соснами вдоль спящего здания и остановился у ее балкона. Дятел простучал. Джон ухватился за перила, подтянулся и перемахнул на балкон.

В комнате было темно. Балконная дверь закрыта. Джон постучал в раму костяшками пальцев. Ничего за стеклом не разглядел, не расслышал. На балконе стояло несколько бутылок из-под шампанского, они примерзли к бетонному полу, стоял пустой посылочный ящик со снятой крышкой, из крышки торчали гвоздики. Джон перевернул ее и прочел: «Мо…»

Москва или, может быть, Молдавская, не разберешь, все размыто, все как сквозь неподходящие очки. Джон положил крышку, как и лежала, остриями гвоздей вверх. Вынул из кармана ручку, блокнот, начертил на тонком листе жирную букву М, вырвал листок и затолкал край в узкую щель между рамой и стеклом, так что листок распластался по стеклу, буквой М глядя в темную комнату.

Джон облокотился о перила. По парку скользила на лыжах женщина. Джон подождал, пока она скроется за стволами сосен, и перемахнул с балкона на дорожку. Оглянулся на темное окно.

«М» давали часто, то в ретроспективе Фрица Ланга, то в программе истории немецкого кино. В аннотациях писали о Гитлере и фашизме, об одиночестве человека в большом городе, об иррациональности зла. Публика на Ланга ходила охотно. Аншлагов, правда, не случалось. Ломились всегда и неизменно на сказочное и утешительное «Небо над Берлином» Вендерса. Но англичанин любил нераскрашенный, холодный нуар. К тому же он надеялся, что Нина придет на назначенное им свидание.

За двадцать минут до начала он уже был в зале. Сидел на первом ряду старик и читал в полумраке газету, низко склоняясь к листу. Джон устроился в дальнем ряду небольшого, впрочем, зала. Он наблюдал за входом и ждал.

Нина вошла за несколько минут до начала (но начали, как почти всегда, позже объявленного в программе времени, и картинка поначалу была нечеткой, размытой, как буквы на крышке посылочного ящика; пока наконец кто-то не сходил в будку к механикам). Нина, едва вошла, увидела Джона, но посмотрела так строго, что он не рискнул встать и подойти и даже помахать рукой не рискнул. Она села в середине зала. Джон видел ее черную гладкую макушку, пока не погас свет.

Уже разошлись зрители после сеанса, она все сидела, и Джон сидел и смотрел на нее. Она сидела опустив голову. Задумалась? Плачет? Молится? Спит? Джон поднялся, прошел по проходу к ее ряду, пробрался к ней и сел возле. Она не изменила позы, не произнесла ни звука.

— У меня дома, — сказал Джон, — в холодильнике, кусок ветчины. Купил на рынке. Вчера.

— А хлеб у тебя есть? — Она подняла голову и смотрела на него как будто светящимися темным светом глазами.

— Есть.

— И масло?

— Есть.

— И пиво?

— Чешское.