Отель "Гонолулу" - читать онлайн книгу. Автор: Пол Теру cтр.№ 67

Уэйн верещал злобным попугаем, когда насмешливые критики попросту перечисляли предметы обстановки, втискивая их в нелепый абзац вроде только что вами прочитанного, вместо того чтобы интерпретировать их смысл, постичь гармонию, как того хотел автор.

Вилы, коробка сигар, ковшик для сбора клюквы, разрозненные чашки и блюдца, кремневое ружье, граммофон, кинжал, пара женских сапог для верховой езды, фирменный знак кока-колы, покрывшийся плесенью сборник фортепьянных дуэтов и два кожаных шара, которые вполне могут оказаться мумифицированными головами, — все это в некой безымянной комнате.

— Головы и музыка — вот самое главное! — заявил Уэйн и, разъярившись, прекратил выставлять свои работы. У него скапливались груды фотографий. — Я их попридержу! — Потом он отложил и свой старый аппарат, почти перестал снимать, запустил себя, стал неопрятным и злобным. — Мне нравится мой запах! — говорил он теперь.

Он знал, что брат если не знаменит, то по крайней мере хорошо известен за пределами Гавайев, что считалось великим и завидным достижением. Уилла полюбили за яркие первозданные цвета райских островов: он использовал и желтый осадок от прошедшего через мочевой пузырь сока манго, и зеленую краску из растертых листьев гибискуса, тускло-лиловый цвет получал из диких слив, растущих на Яве, а своеобразный оттенок ржавчины его «Деревенской дороге в Камуэле» придала красная глина, добытая художником из той самой земли, которую он рисовал.

— Хватит хандрить, Уилли!

— Ничего я не хандрю.

В своем творчестве братья не кривили душой — они никогда не изображали Гавайи раем. Гавайи были для них реальным, испорченным местом, где горы раскопаны, деревья срублены, почва забита железом, кораллы умирают. Чужие люди и чужие растения наводнили острова, виноградная лоза и пестициды душили их, уничтожая исконную природу. Вот почему Уэйн фотографировал кучи мусора, а на картинах Уилла всегда присутствовали злобные детишки и на плодах, свисавших с деревьев, всегда виднелись отметины зубов.

— Мы — свидетели! — повторял Уэйн.

Побывав на материке, выставка картин вернулась в Гонолулу. Услышав от Бадди историю братьев Годболт, я пошел в галерею и обнаружил, что портрет Уэйна исчез. Бадди не знал, в чем дело, однако намекнул, что братьев он помнит безумными подростками, когда они с матерью жили у него в отеле. Портрет, оказывается, срочно затребовала полиция. Лабораторное исследование обнаружило, что густая блестящая краска была кровью Уэйна. В газетах появилось сообщение: Уилла разыскивают, чтобы допросить в связи с убийством брата. Среди бумаг Уилла нашлась его фотография, которую Уэйн с помощью ретуши превратил в жестокую карикатуру. Уилла арестовали прямо в гостиничном номере. Когда его вели через холл, он, по словам Бадди, «смеялся, точно набедокуривший пацан».

Наш ближайший сосед, Дикштейн, управляющий «Жемчужиной Вайкики», был тошнотворно предан своей любовнице. Среди прочих парадоксов супружеской неверности меня особенно удивляла абсурдная привязанность к соучастнице измены. Можно ли это назвать любовью?

Дэниел Дикштейн (живя на Гавайях, он предпочитал именоваться «Каниэла») позволял себе в голос орать на подчиненных. То была не просто брань, а какое-то мутное, омерзительное словоизвержение.

Имелась у него и другая привычка: Каниэла часто проводил обеденный перерыв на верхнем этаже нашей гостиницы с одной из своих служащих. Ее звали Кендра — высокая полукровка, с кожей оливкового цвета, гавайская «принцесса пляжа» — серые глаза, маленькая грудь, сильные ноги и накачанная серфингом попка. На еженедельные свидания она приходила со спортивной сумкой. Само собой, мне хотелось знать, что там у нее хранится. По сравнению с Дикштейном я был «слабым» управляющим, но свято верил, что мне принадлежит большая власть.

Жена и дети Дикштейна жили на материке в гостинице, которой он раньше управлял и где его жена продолжала работать. Это делало связь с горничной еще предосудительнее: романы с подчиненными вредят не только морали, но и бизнесу. Портится дисциплина, остальные служащие чувствуют себя ущемленными, а когда роман приходит к концу, как обойтись с бывшей возлюбленной, все еще числящейся в штате?

И все же Дикштейн как-то справлялся. У меня не получалось звать его «Дик». Прозвища сбивают с толку, на мой слух они звучат чересчур фамильярно, хотя в Гонолулу ими пользуется каждый: «Бак» — Бачвач, «Гас» — Гаслендер, «Сэм» — Сэндфорд, «Линд» — Линдквист. У Каниэлы Дикштейна была большая шишковатая голова, челюсть подковой и грубое, наглое лицо генерала из фильма про войну. Он вопил, ругался, швырял в служащих вещи — любые предметы, какие попадутся под руку. В Кендру он бросал карандаши, а как-то раз запустил чашку с кофе, которая разбилась о дверь в тот миг, когда Кендра, спасаясь бегством, закрыла дверь за собой. Он заставил горничную вернуться и прибрать. Так он обращался со своей любовницей.

На меня Дикштейн голоса не повышал. Он всегда приветствовал меня самодельным межкультурным гибридом: «Шалоха!» — и был благодарен за то, что я позволяю пользоваться служебным входом и служебным лифтом. Каждую среду он проскальзывал в номер 710 и оставался там на три часа. Встреча, запланированная на середину недели, лишалась романтики. Свидание в пятницу я счел бы проявлением нежной привязанности, совместный выходной — свидетельством подлинного чувства. Но эти часы в среду казались продолжением работы, словно деловое заседание, тем более что любовники не пропускали ни единого раза и почти никогда не задерживались. И все-таки я немного завидовал Дикштейну.

Сделавшись управляющим отеля «Гонолулу», я впервые стал чьим-то начальником. Само наличие подчиненных наделяло меня властью, и чем меньше я доверялся им, тем больше делалась эта власть, вот что поразительно. Я этого вовсе не искал, не добивался. Мне требовалось только, чтобы люди делали свое дело, потому что сам я был беспомощен и никакой властью на самом деле не обладал. Я был лишь марионеткой, однако все окружающие, за исключением жены и дочери, приписывали мне небывалые способности.

Подчиненные восхищались проницательностью, с какой я одобрял их действия, и превозносили мои суждения. Самые сильные славили мою силу. Я был настроен скептически. Берегись человека, восхваляющего твой ум, ведь тем самым он хвалит себя самого.

Лесть всегда звучала для меня насмешкой. Я подозревал, что подчиненные столь тонким способом выражают свое презрение. Кроме того, они весьма умело избегали каких-либо конкретных комплиментов, а тем самым и ответственности. А какие унизительные оправдания изобретались для моих промахов! «Откуда было тебе знать, что она воровка?», или «Если б я мог хоть вполовину так хорошо с этим справиться, как ты!», и неизменное: «Уж ты-то повидал свет!», как только я обнаруживал малейшее знакомство с географией.

К счастью, от меня не требовалось соответствовать этому раздутому имиджу, и никто из служащих гостиницы ни на минуту не принимал парадный портрет за истину. Они брали на себя всю работу, а я просто не мешал им трудиться. Я мог допустить одну-единственную ошибку: уволить их. А так они полностью отвечали за все.