– Прости меня за неудачный вопрос.
– Как я могу не думать о том, что слишком перерабатываю? Это
дает мне четыре тысячи в месяц, а ведь я практикую один. В общей сложности это
пятьдесят тысяч в год, и мне редко удается что-либо отложить. Несколько месяцев
все идет более или менее ровно, потом поток клиентов редеет. Каждый месяц все
по-разному. Я даже не решаюсь прикинуть, сколько заработаю в следующем месяце.
Поэтому дело Хейли так для меня важно. Другого такого никогда не будет. Это
вершина. Я могу до конца жизни работать, и никогда больше репортер из «Нью-Йорк
таймс» не оторвет меня от обеда, чтобы договориться об интервью. Если я выиграю
это дело, я стану самым известным юристом в штате. Вот тогда-то я смогу забыть
о переработках.
– А если ты проиграешь?
На мгновение Джейк замолчал, оглядывая зал в поисках Клода.
– Известность появится вне зависимости от исхода дела.
Выиграю я или проиграю, процесс пойдет на пользу моей практике. Но проиграть
будет очень обидно. Каждый юрист округа втайне надеется, что у меня ничего не
выгорит. Всем хочется, чтобы Хейли осудили. Они слишком ревнивы, они боятся,
что в случае удачи я уведу у них их клиентуру. Все юристы ужасно ревнивы.
– И ты тоже?
– Конечно. Возьми, к примеру, фирму Салливана. Я презираю в
ней каждого, но в какой-то мере я и к ним испытываю ту же ревность. Мне бы
хотелось иметь кое-кого из их клиентов, вести некоторые их дела, чувствовать
себя так же уверенно, как и они. Они хорошо знают, что в конце каждого месяца
их ждет чек на приличную сумму, это им почти гарантировано, а к Рождеству
каждому вручают еще и конверт с премией. Они представляют интересы старых,
надежных клиентов. Я не отказался бы для разнообразия получать какое-то время
такое же удовольствие. Что же касается меня, то я защищаю всяких алкоголиков,
убийц, супругов, калечащих друг друга, каких-то страдальцев, у которых нет или
почти нет денег. И я никогда не знаю, сколько таких клиентов войдут в мой
кабинет через месяц.
– Постой-ка, Джейк, – перебил его Эткавэйдж. – Я бы с
удовольствием продолжил разговор, но Клод только что посмотрел на часы, а затем
перевел свой взгляд на нас. Боюсь, наши двадцать минут уже истекли.
В счете Джейка сумма, подлежащая оплате, была на семьдесят
один цент больше, чем у Эткавэйджа, а поскольку их заказы были совершенно
одинаковы, у Клода потребовали объяснений.
– Ничего странного, – ответил тот, – ведь у Джейка в тарелке
было на одно ребрышко больше.
* * *
Маккитрик, выглядевший весьма представительно, оказался к
тому же и пунктуальным, дотошным и напористым. В Клэнтоне он появился в среду,
чтобы изучить и описать случай, который в настоящее время представлялся каждому
как самое громкое убийство в стране. Он уже говорил с Оззи и Моссом, и оба
посоветовали ему побеседовать с Джейком. Он общался с Буллардом – сквозь
закрытую дверь его кабинета, – и судья рекомендовал ему то же. Он взял интервью
у Гвен и Лестера, однако ему не разрешили увидеться с девочкой. Он толковал с
постоянными посетителями кафе и чайной, с завсегдатаями расположенных у озера
баров Хью и Энн. Имел место и разговор с бывшей женой Уилларда, а вот миссис
Кобб отказалась принять репортера: она устала от журналистов. Кто-то из братьев
Билли Рэя вызвался дать интервью за вознаграждение, но тут уж отказался
Маккитрик. Он съездил на фабрику, чтобы встретиться с коллегами Хейли, он
побывал в Смитфилде, чтобы задать несколько вопросов окружному прокурору.
Роджер планировал провести в городе еще несколько дней, а потом подъехать на
суд.
Родом Маккитрик был из Техаса и сохранил за собой привычку,
когда ситуация позволяла, медленно растягивать слова – это производило
впечатление на местных, развязывало им языки. Напевность речи выделяла его из
абсолютного большинства других представителей средств массовой информации,
которые придерживались четкого, выверенного произношения современного
американского языка.
– Что это такое? – спросил Маккитрик, указывая на середину
стола, за которым сидел Джейк.
– Магнитофон, – последовал ответ Джейка.
Маккитрик поставил свой собственный репортерский магнитофон
на стол и посмотрел на Джейка:
– Могу я узнать: для чего он вам?
– Конечно, можете. Это мой кабинет, мое интервью, и если я
хочу записать его на пленку, то сделаю это.
– Вы ожидаете каких-либо неприятностей?
– Я стараюсь предупредить их. Очень неприятно, когда твои
слова перевирают.
– Это не мое амплуа.
– Тем лучше. Значит, вы не станете возражать против того,
чтобы каждый из нас воспользовался своим магнитофоном.
– Вы не доверяете мне, мистер Брайгенс?
– Не доверяю, черт побери. Кстати, меня зовут Джейк.
– Почему вы мне не доверяете?
– Потому что вы репортер, вы из нью-йоркской газеты, вы
приехали сюда в поисках сенсации, и, если вы и на самом деле тот, за кого себя
выдаете, из-под вашего пера выйдет напичканная фактами статейка, пронизанная
морализаторским духом, а все мы будем выглядеть невежественными
чурбанами-расистами.
– Вы ошибаетесь. Прежде всего я из Техаса.
– А газета ваша нью-йоркская.
– Сам я считаю себя южанином.
– Давно вы уехали с Юга?
– Около двадцати лет.
Джейк улыбнулся и покачал головой, как бы говоря: это –
слишком долгое время.
– И моя газета вовсе не гонится за сенсацией.
– Посмотрим. До суда еще несколько месяцев. У нас будет
время ознакомиться с вашими статьями.
– Ну что ж, это справедливо.
Джейк нажал кнопку записи своего магнитофона, то же самое
сделал и Маккитрик.
– Может ли Карл Ли рассчитывать на то, что суд округа Форд
отнесется к рассмотрению его дела совершенно беспристрастно?
– А почему нет? – спросил Джейк.
– Но ведь он негр. Он убил двух белых мужчин, и судить его
будет жюри, состоящее из присяжных-белых.
– То есть вы хотите сказать, что его будет судить горстка
расистов?
– Нет, я сказал совершенно иное, а этого у меня и в мыслях
не было. Почему вы решили, что я считаю всех вас расистами?
– Потому что вы на самом деле так считаете. Это стало
стереотипом, и вы о нем знаете.
Маккитрик пожал плечами и быстро записал что-то в блокноте.