Сотни чернокожих торжественно шествовали по тротуарам в
направлении площади. Они толпились на лужайке, дожидаясь, пока Олли вручит им
флажок или какой-нибудь плакат. Затем в поисках тени они устраивались под
ветвями дубов или магнолий, взмахами рук и восклицаниями приветствуя знакомых.
Продолжавшие подъезжать автобусы уже не могли въехать на
площадь, теперь им приходилось останавливаться и высаживать своих пассажиров
рядом с кафе.
Впервые в этом году столбик термометра поднялся выше
стоградусной отметки, и было похоже, что останавливаться он не собирается. Небо
не предлагало людям ни единого облачка для защиты от палящих лучей, в воздухе
не ощущалось ни ветерка, отнесшего бы, может быть, в сторону невыносимую
влажность. В тени мужские рубашки становились насквозь мокрыми и облепляли
спину минут через пятнадцать, на солнце – через пять. Кое-кто из наиболее
пожилых и слабых нашел себе убежище в здании суда.
А люди все прибывали и прибывали. Большинство были уже в
годах, но тут и там виднелись группки молодежи, воинственно-рассерженной, из-за
возраста не смогшей поучаствовать в маршах и демонстрациях 60-х и вдруг
получившей такую редкую возможность покричать и выразить свой протест, попеть
«We Shall Overcome» и в целом как-нибудь отпраздновать тот факт, что все они
являются черными, изнывающими под игом белого человека. Носились обрывки
разговоров о ком-то, кто взял бы на себя смелость выступить первым. Наконец к
лестнице главного входа в суд приблизились трое студентов, размахивая флажками,
они прокричали: «Свободу Карлу Ли!» Толпа тут же подхватила этот боевой клич:
– Свободу Карлу Ли!
– Свободу Карлу Ли!
– Свободу Карлу Ли!
Выйдя из тени, из здания суда, люди плотнее обступили
лестницу, куда были перенесены трибуна и громкоговорители. Движимые единым
чувством, ни к кому, собственно, не обращаясь, они слаженным хором
скандировали:
– Свободу Карлу Ли!
– Свободу Карлу Ли!
Здесь и там в здании суда распахивались окна, из которых на
происходящее смотрели судебные чиновники и хорошенькие секретарши. Рев толпы
был слышен за несколько кварталов, магазинчики и конторы вокруг площади
вымерли: их владельцы и посетители стояли рядом на тротуарах, изумляясь
событиям дня. Очень скоро толпа заметила эти взгляды, казалось, только
подлившие масла в огонь, – клич стал более громким и динамичным. Журналисты,
подобно стервятникам, окружавшие площадь, колебались между выжиданием и
желанием оказаться в гуще событий. Повысившийся накал страстей склонил их к
последнему. С камерами и микрофонами наперевес они бросились на лужайку перед
главным входом.
Вместе со своими людьми Оззи пытался регулировать уличное
движение. Это удавалось ему до тех пор, пока все улицы и переулки центра не
оказались наглухо забиты машинами. Однако и после этого полиция оставалась на
своих местах, хотя не было и признака того, что где-то может понадобиться ее
помощь.
В окружении приехавших из трех соседних округов чернокожих
священников – молодых, пожилых, а то и вовсе ушедших уже на покой – сквозь
расступавшуюся толпу с достоинством прошествовал к трибуне Олли Эйджи. При виде
своих пастырей люди почувствовали прилив нового воодушевления – теперь уже не
только ближайшие улицы, но и расположенные ближе к окраинам жилые кварталы
могли слышать требовательный и в то же время какой-то мелодичный призыв. Тысячи
флажков развевались над толпой, тысячи глоток без устали продолжали выкликать
одно и то же. Вместе с толпой из стороны в сторону ритмично покачивался и
преподобный Эйджи, чуть ли не пританцовывая на маленькой трибуне. Он и его
коллеги принялись хлопать в ладоши, задавая присутствовавшим единый темп. В эту
минуту на него стоило посмотреть.
– Свободу Карлу Ли!
– Свободу Карлу Ли!
В течение последующих пятнадцати минут ему удалось довести
толпу почти до экстаза. Но как только его тренированное ухо уловило первые
признаки усталости людей, Эйджи, приблизившись к микрофону, попросил тишины.
Разгоряченные, потные люди продолжали скандировать, но уже с меньшим накалом.
Вскоре смолкли последние голоса. Эйджи попросил освободить место перед
лестницей для прессы, чтобы ничто не мешало журналистам исполнить их
профессиональный долг. После этого он обратился к собравшимся, призывая к
полной тишине, в которой преподобный Рузвельт обратился к Создателю со столь
длительной, красноречивой и проникновенной речью, что на глазах многих
слушавших его заблестели слезы.
После того как он в последний раз произнес «Аминь», к
микрофону вышла необъятных размеров негритянка в рыжем парике. В воздухе вновь
поплыл первый куплет «We Shall Overcome», исполняемый низким, богатым по тембру
и удивительным по силе голосом. Святые отцы за ее спиной тут же принялись
прихлопывать в ладоши и раскачиваться в такт. Две тысячи голосов слились в
один. Над городком поплыли победные звуки торжественного гимна.
После того как пение закончилось, кто-то в который уже раз
выкрикнул:
– Свободу Карлу Ли!
И в который уже раз толпа подхватила этот клич. Однако и
сейчас Эйджи удалось утихомирить свою паству. Вытащив из кармана шпаргалку, он
приступил к проповеди.
* * *
Как и ожидалось, Люсьен появился последним и уже изрядно
набравшимся. Он и с собой принес бутылку и по очереди обратился к Джейку,
Эткавэйджу и Гарри Рексу с предложением выпить и от каждого получил отказ.
– Уже без четверти девять, Люсьен, – сказал ему Джейк. – Мы
ждем тебя почти час.
– А мне что, заплатят за это, а?
– Нет, но я просил тебя быть здесь ровно в восемь.
– Еще ты сказал мне, чтобы я не вздумал приносить с собой
выпивку. А я поставил тебя в известность о том, что дом этот мой, что его
построил мой дед и что я всего лишь сдаю тебе его в аренду, причем, я бы
добавил, за какую-то смешную плату. А посему я имею право приходить и уходить,
когда мне вздумается, с бутылкой или без.
– Можешь забыть об этом. Ты...
– А что эти черные делают там, на той стороне улицы в такой
тьме?
– Это называется «бдение», – пояснил Гарри Рекс. – Они будут
ходить вокруг здания суда с зажженными свечами и бдеть до тех пор, пока их
соплеменника не выпустят на свободу.
– Это может стать весьма и весьма долгим бдением. То есть я
хочу сказать, что бедные люди смогут ходить таким образом до самой своей
смерти. Лет двенадцать, а то и пятнадцать. Может, им даже удастся установить
рекорд. Если закапают себя свечным воском по самые задницы. Добрый вечер,
Ро-арк.