Марсиане - читать онлайн книгу. Автор: Ким Стэнли Робинсон

Сначала в долине Райта было здорово. Добрые люди, потрясающая природа. Мишель каждое утро, проснувшись в своем отсеке и выглядывая из окошка (такие были у всех), видел застывшую поверхность озера Ванда – плоский овал дробленого голубого льда, который заполнял дно долины. Сама же долина, обширная и глубокая, была бурого цвета и обрамлялась огромными, далеко простирающимися горизонтально стенами. Окидывая взглядом величественный пейзаж, он ощущал легкий трепет, и день начинался хорошо.

Дел тут всегда хватало. Высадили их в крупнейшей в Антарктиде сухой долине с грузом из сборных конструкций для жилищ и, для временного использования, палатками Скотта ^[1]. Бесконечными днями антарктического лета они были заняты обустройством своего зимнего обиталища, которое в собранном виде, как выяснилось, представляло собой весьма прочный и роскошный модульный массив соединенных друг с другом красных ящиков. Он был аналогичен тем, что предполагалось использовать на Марсе, поэтому Мишелю все это казалось крайне интересным.

Всего их было сто пятьдесят восемь человек, тогда как на обустройство постоянной колонии планировалось отправить лишь сотню. Такой план разработали американцы и россияне, и они же собрали международный коллектив для его осуществления. А эту стоянку в Антарктиде устроили, чтобы испытать себя – или, может быть, развеяться. Но Мишелю казалось, что все находящиеся здесь в душе желали стать избранными, поэтому при общении людей присутствовало некоторое напряжение, как на собеседовании при приеме на работу. Как им сказали, когда это обсуждалось – точнее, когда Мишель сам об этом спросил, – одних кандидатов надлежало отобрать, других – отсеять, а третьих – назначить на следующие полеты на Марс. Так что причины беспокоиться имелись. Впрочем, большинство кандидатов не имело склонности беспокоиться – это были способные, яркие, уверенные и привыкшие к успеху люди. И как раз это беспокоило самого Мишеля.

Обустройство жилищ они завершили ко дню осеннего равноденствия, двадцать первому марта ^[2]. После этого смена дня и ночи стала разительной: на исходе дней, когда солнце ускользало на север, чтобы скрыться за Олимпийской грядой, косил яркий свет, а долгие сумерки перерастали в черную, просеянную звездами темноту, которая позже должна была стать абсолютной и затянуться на несколько месяцев. На их широте полярная ночь начиналась вскоре после середины апреля.

Видимые созвездия оказались сложены из звезд какого-то другого неба, странного и чужого для жителей Северного полушария, к числу которых относился Мишель, и заставляли задуматься об истинных масштабах Вселенной. Каждый день был ощутимо короче предыдущего, а солнце зависало все ниже, протягивая свои лучи, похожие на дрожащие огни рампы, между пиками Асгарда и Олимпийской гряды. Люди понемногу узнавали друг друга.

Майя, когда их впервые представили, сказала:

– Так это вы, значит, нас оцениваете! – И посмотрела так, что со стороны могло показаться, будто Мишель отвечает ей таким же проникновенным чувственным взглядом.

Он впечатлился. Фрэнк Чалмерс, выглянув из-за плеча Майи, это заметил.

Как и стоило ожидать, прибывшие сюда относились к разным типам личности. Впрочем, все они имели базовые социальные навыки, позволяющие свободно контактировать, поэтому, какими бы эти люди ни были на самом деле, общение между собой давалось им легко. И естественно, все питали подлинный интерес друг к другу. Мишель замечал, как они заводили отношения. В том числе романтические. Как же без этого?

Самому же ему все женщины в лагере казались красивыми. Во многих из них он был слегка влюблен – такое постоянно случалось в его практике. Мужчин он любил как старших братьев, женщин – как богинь, чьего расположения ему никогда не добиться (к счастью). Да, всех женщин он считал красавицами, а мужчин – героями. Хотя на самом деле, конечно, они не были такими. Но в большинстве своем они казались ему именно такими, ведь человечество принято идеализировать. А Мишель искренне чувствовал красоту и героизм человечества, причем всегда. Это была его эмоциональная особенность, которая так и просилась на прием к психоаналитику, и действительно он согласился подвергнуться психоанализу, который, однако, ничуть не изменил ощущений Мишеля. Вот такими он видит людей – он так и объяснил это врачам. Наивный, доверчивый, неисправимо оптимистичный, – но это не мешало ему быть хорошим клиническим психологом. Таков был его дар.

Татьяну Дурову, например, он считал роскошной, как кинозвезда, и к тому же обладающей умом и индивидуальностью, сформировавшимися в процессе жизни в реальном мире, где были реальная работа и общество. Мишель любил Татьяну.

И еще любил Хироко Аи, харизматичную, отрешенную и увлеченную своим делом, но при этом очень добрую. Он любил Энн Клейборн, которая уже сейчас была марсианкой. Любил макиавеллистку ^[3] Филлис Бойл. Любил Урсулу Коль – как сестру, с которой всегда можно поговорить по душам. Любил Риа Хименес за ее черные волосы и прекрасную улыбку, Марину Токареву – за ее стройную логику, Сашу Ефремову – за ее склонность к иронии.

Но сильнее всех он любил Майю Тойтовну, казавшуюся ему столь же экзотичной, что и Хироко, но более экстравертивной. Она не была такой красавицей, как Татьяна, но все же притягивала взгляд. Естественный лидер российского контингента, она выглядела неприступной и даже в каком-то роде опасной. Она смотрела на всех почти так же, как Мишель, – хотя он не сомневался, что она судила о людях куда строже, чем он. Большинство русских мужчин, казалось, боялись ее, будто мыши ястреба, или, может быть, просто опасались безнадежно в нее влюбиться. Если бы Мишель собирался лететь на Марс (а он не собирался), ее личность была бы там ему наиболее интересна.

Конечно, Мишель, как один из четырех психологов, которым надлежало оценивать кандидатов, не мог обосновывать свои решения личными привязанностями. Это его не огорчало – напротив, ему нравились ограничения, с которыми приходилось считаться при общении с клиентом. Они позволяли давать волю мыслям, которые не надо, слава богу, осуществлять. «Если ты не хочешь это осуществить, значит, играющее в тебе чувство не настоящее». Может, старая поговорка и была правдива, но если осуществлять дерзкие фантазии запрещалось на веских основаниях, то чувства вовсе не обязательно были ложными. То есть он мог одновременно быть искренним и не испытывать опасений. К тому же поговорка была не до конца верна – ведь любовь к ближним могла заключаться и в одном лишь созерцании. А в созерцании нет ничего дурного.