Посередине палаты, от первой ступеньки княжеского места до самой двери — ровная, напряженная, словно струна, — натянулась шеренга избранных. Разновозрастные повитухи, вперемеж истиннорожденные и мертвячки, стояли смирно, едва касаясь друг друга рукавами и не дерзая переброситься словом. Ждали князя.
Влад не спешил появиться, стоял в полутемной нише, внимательно рассматривал повитух. В такой жаре силу гонять было себе дороже. Хоть к одной из них в голову забраться, в мыслях, в памяти посмотреть — головная боль. Не стал князь колдовать — стоял, смотрел внимательно на красные от духоты лица, на слезящиеся от крепкого запаха пота глаза. Иные сердились на хозяина Черны: не роптали, но сведенных бровей и сжатых губ спрятать не смогли. Влад, невидимый толпе, поманил слугу, едва приметным жестом указал на пятерых самых суровых:
— Передай каждой полтину да княжескую благодарность и проси вон, — коротко бросил он.
Палочник повиновался, подошел и шепнул каждой на ухо, что велено.
Две или три фыркнули, одна и бровью не повела, а пятая, крупная приземистая баба, бросила деньги на пол, размахнулась и въехала парню в ухо. Слуга повалился в толпу, подхватили, поставили на ноги. Кто-то хохотнул было, но смех замер. Грозную бабищу вывели.
А Влад все не показывался из своего убежища. Не торопился. Был он в одной нижней рубашке, рядом стояло ведро с колодезной водой, которое уже дважды сменяли слуги — приносили холодную взамен согревшейся. Влад умылся, плеснул на рубашку.
В зале в толпе начали падать. Разряженные ворожеи медленно оседали на руки мужьям, их вели к окошкам, обмахивали полами да платочками. Но не над приближенными куражился Влад и не глядел на глупых да тщеславных, что жадно вдыхали едва проникающий в открытые окна воздух. Смотрел на повитух.
Одна не выдержала, повалилась, побагровев лицом. Другая, третья. Обморочных вынесли. Влад качнул головой — остальным подали напиться.
Пили все по-разному. Кто-то жадно, захлебываясь, пунцовая краска медленно, пятнами, сходила с лиц, сменялась усталой бледностью. Другие пили медленно, чванливо. Владислав с улыбкой наблюдал, как и те, и другие с жадностью глядят на серебряный поднос, на котором лежали ковши, и на бочку, в которой становилось все меньше холодной воды. Последним двум досталось едва полковша — не то что напиться, губ толком намочить не хватит.
— А нам? — взвизгнула, нехорошо блестя глазами, высокая женщина во вдовьем платке. — Или у князя Владислава воды недостает?
Влад усмехнулся, ждал, что будет.
Слуга глянул тайком туда, где стоял князь. Ждал приказа — которой из двух ковш подать. Князь едва склонил голову вправо. Привычный к прихотям Чернского господина, слуга протянул ковшик, но не крикливой бабе, а ее соседке — худой, наглухо повязанной черным платком молодой женщине.
— Мой черед, — завизжала высокая. — Кому подаешь?
Но слуга молча пронес ковш перед лицом крикуньи и с поклоном подал ее соседке.
— Ей отдай, — едва приоткрыв губы, ровным, бесцветным голосом вымолвила та. — Я пить не желаю.
Соседка, все еще ругая вполголоса недоумка-слугу, припала к ковшу. Та, что в платке, и не глядела на нее. Просто подняла полный укора взгляд и метнула туда, где прятался в своем убежище князь.
Владислав не стерпел.
Набросил на плечи шитый золотом черный кафтан, еще раз плеснул на лицо колодезной воды и неторопливо, степенно вышел к ожидавшим.
Толпа тотчас отхлынула, расступилась, словно ветер прошел по занавесям.
«Ишь, как… — Забавляясь, князь глядел на багровые лица. — Готовы передавить друг дружку, а на лишний шаг ко мне не подступят. Сколько лет под моей рукой живут, а все одно — боятся…»
Владислав медленно прошелся вдоль ряда повитух, скользнул взглядом по напряженным лицам. У самых дверей повернулся, двинулся обратно — на этот раз останавливая на неподвижных, как статуи, женщинах тяжелый, пристальный взгляд. Иные опускали глаза, другие отводили.
— Что в глаза не глядишь? — насмешливо спросил князь у высокой сухой ворожеи, перебиравшей руками ситцевый подол.
— Ведунья Наталка, — тихо подсказал следовавший за ним слуга.
— Что, Наталка, прячешься? Может, совесть у тебя нечиста?
Ворожея, дрожащая от страха, вовсе потеряла дар речи, вцепилась горстями в подол, залепетала:
— Князь-батюшка, не погуби…
— Не погублю, — бросил князь, — на что ты мне, коли от одного вида княжеского робеешь. Супружница моя не из покладистых, и как роды подойдут, едва ли посмирнеет…
Князь двинулся дальше. Бабы старались смотреть в лицо, да все одно — не выдерживали, отводили взгляд. Раз или два князь останавливался, будто бы раздумывая, не заговорить ли с повитухой, но проходил мимо. То ли от напряжения, то ли от недоброго княжьего взора понесли слуги еще троих на воздух. Однако ряд желающих быть принятыми на службу оставался плотным. Прорехи тотчас стягивались, женщины с презрением и жалостью смотрели, как выносят слуги их менее удачливых товарок.
— А ты что воды не пила, может, пост какой у тебя или обет? — сурово спросил князь у невысокой молодой женщины, такой худой, что скулы ее заострились, а вокруг глаз залегли черные тени.
— Словница Ханна, — подсказал слуга, и князь еще пристальнее вгляделся в ее изможденное лицо. Что-то показалось в нем ему знакомо, а что — никак не припомнить.
— Благодарю, князь-батюшка, за твою заботу. — Она поклонилась, вроде бы и низко, да только ни в поклоне, ни в цепком сером взгляде ее не было ни капли почтения. Дерзость одна. — Не изволь, батюшка, беспокоиться. Мои обеты тебе вреда не сделают: между мной и Землицей много не переговорено, между нами и останется.
Маленькая гордячка задрала острый подбородок, выдержала взгляд Владислава.
«Хороша», — подумал князь, невольно восхищаясь удивительной ее дерзостью. Хороша была словница Ханна. Не женской прелестью — на бабье богатство князь редко засматривался. Было в худой и прямой как палка маленькой женщине удивительное для Влада бесстрашие. На князя смотрела так, словно сама — высший маг, а в крови ни капли силы, хоть всю выжми. И ведь знала, что от него не скроешься, по глазам видел князь — знала Ханна, что в мгновение поймет Чернский господин, что не словница перед ним, а глаз не опускала. Мол, вот она я, вся перед тобой: хочешь — бери на службу, не хочешь — дорога от твоего крыльца во все стороны ровная.
— А отчего ты решила, что в услужение мне годишься, словница? — На последнем слове князь понизил голос, но Ханна ничуть не смутилась, бровью не двинула, лишь чуть прикрыла веки:
— Оттого, батюшка, что я хорошая повитуха. Силой мне тебя не удивить, много здесь, — Ханна медленно скользнула взглядом по рядам зрителей, — тех, кто сильнее меня. Но науку свою я крепко знаю. И потому там, где бессильна твоя магия, только я с моими травами, с мазями и настоями — всем тем, чем сильные брезгуют, — только я могу встать между твоим наследником и Землицыной сестрицей.