Радуга и Вереск - читать онлайн книгу. Автор: Олег Ермаков cтр.№ 100

И рана его горела, ногу дергало. Жар не спадал.

— Матушка Заступница! — заголосила баба.

Пани Елена побежала к двери, распахнула ее, выскочила на крыльцо. Зарево вырывалось откуда-то из-за соседних домов. Но если ветер подует, то огонь легко переметнется сюда. Деревянные города напрочь выгорают. Николаус слышал рассказы о пожарах в Москве, где даже в каменных домах люди не могли спастись и зажаривались заживо. В смуту великую так и было, много рыцарей Короны обратились там в пепел. Да и здесь в первую осаду полгорода выгорело. А водой в бадьях никто так и не запасся. Хотя сам же пан Григорий про пожары и рассказывал. Avos не загорится…

Но в горячке пан Николаус думал уже не о пани Елене или о себе, но о той таинственной книге, посланной ему провидением. Все сгорит дотла, только расплавленный металл и останется, да кирпичи растрескавшиеся, склянки. А от книги ни одной миниатюры не останется. Ведь жаль! Пан Николаус пронес ее через снега и звезды… так ему сейчас и мерещилось. А над зимним Борисфеном звезд и вправду было невпроворот.

Жаль, ежели вся эта история так и обратится в пепел, Мати Божи. И он хотел бы книгу вручить кому угодно, Марфе, пусть хорошо спрячет, покуда идет осада. Или — еще лучше — Вясёлке, она знает тут все укромные места в оврагах, а может тайники в стене. Ведь должны же быть такие…

И словно на миниатюре какой-то именно такое зарево и видел Николаус…

— Надо воды в бадьях, — сказал он и попытался встать, но едва наступил на больную ногу, как выстрел свирепой боли пронзил его от пятки до макушки, и, заскрежетав зубами, он рухнул на свои полати.

Пани Елена на него оглянулась.

— Марфа! Давай воду!

Но одуревшая баба ни за что не хотела выйти на улицу да с ведрами мыкаться в темноте. Пани Елена закричала на нее гневно, но и это не подействовало. Так они и сидели, слушая вой ядер, крики, чувствуя содрогание мерзлой земли. Кто-то уже голосил от боли, и нельзя было понять, собака ли визжит истошно или баба, а может и муж какой, — и от этого крик пробирал до самых костей.

Конечно, совсем другое дело встретить смерть там, на стене, с оружием. А здесь… здесь Николаус и чувствовал себя овцой, приготовленной к закланию.

Для этого ли он и стремился сюда, в замок?.. Чтобы безропотно умереть в гное и пепле, обернуться головешкой… И сейчас замок казался ему западней сатаны. Наказанием за все. И сквозь дым и сполохи струился лик суровой и беспощадной Одигитрии Смоленской.

Но пожар так и не добрался до дома Плескачевских. И ядра его миновали в эту ночь. Загоревшиеся дома разбирали и поливали водой обыватели и пахолики из огнеборцев, такой команды, устроенной воеводами заранее, по совету тех старожилов, которым ведомы были все тяготы осады.

На башню Косточкин подниматься не стал, а пошел к церкви, видневшейся справа. Это был собор Авраамиева монастыря. Отсюда — рукой подать до пятиэтажки на краю оврага, в которой жил Охлопьев. Невольно Косточкин туда и пошел. Вспомнил, что и повод есть — забрать злосчастный фотографический фолиант. Или не забирать?

Но уже он видел на углу дома человека с мундштуком в зубах и дымящейся сигаретой. Неподалеку бродил задумчивый ярко-коричневый, с рыжевизною пес.

Аркадий Сергеевич оглянулся. Косточкин направился к нему.

— А, Павел. За талмудом пришли? — спросил Аркадий Сергеевич. — Сейчас, немного терпения, песик догуляет… Ну что, много удалось нафотографировать?

— Порядочно, — сказал Косточкин.

— Будьте уверены, через сто лет ваши наследники ощутят себя крезами. Издадут альбом…

— Надеюсь, его минует скальпель какого-нибудь батюшки с капустой в бороде, — с улыбкой заметил Косточкин.

— Знаете, некоторая бесноватость на сломе эпох неизбежна. Искусу реваншизма подвержены и святые отцы. Они же люди, — проговорил Аркадий Сергеевич, пуская струйку дыма. — Немножко большевики и чекисты. Это как в отношениях оперов и преступников: первых бывает трудно отличить от вторых после многолетней практики взаимодействия.

Косточкин с некоторым удивлением взглянул на старика.

— Не очень-то лестный отзыв, — проговорил он.

— Ну, как есть. Льстить — не мой конек. Верно, Санчо? — спросил он у подошедшего к ним пса.

Чау-чау внимательно взирал на Косточкина.

— Здравствуйте, дядя Аркаша! — крикнула выбежавшая из соседнего подъезда девочка в красной куртке.

Охлопьев обернулся.

— Мое почтение, Нелли!

За девочкой трусил белый кот. Оба они остановились перед чау-чау. Белый кот медленно выгибал спину и шипел.

— И так всегда. А сам и подходит, — заметил Аркадий Сергеевич.

— Бим, перестань! — попросила кота девочка.

— Белый Бим Без Черного Уха — таково его полное имя, — прокомментировал Аркадий Сергеевич, пряча мундштук. — Извини, Нелли, нам пора.

Они поднялись в квартиру. Хозяин предложил Косточкину проходить. Вымыв руки, пошел в кухню готовить чай. А Косточкин ходил вдоль стен и разглядывал картины. Башни и стена, бойницы, осыпи, овраги. Два или три портрета… Перед одним Косточкин задержался. На нем была изображена женщина за пианино. Но… Косточкин видел уже ее? Эти напоенные каким-то печальным светом глаза, губы. Да сегодня он ее и видел! Ту женщину, живущую на горе под собором.

— Странно, — пробормотал Косточкин.

Потом он перевел взгляд на другую картину…

— Да, здесь я попытался реконструировать обывательскую застройку Смоленска семнадцатого века, — сказал Аркадий Сергеевич, входя с железным подносом с чашками, блюдцами, ложками, печеньем и фарфоровым чайником. — Не в службу — принесите чайник.

Косточкин принес пышущий жаром чайник латунного окраса с черно-красными цветами на боках. Аркадий Сергеевич сел за стол и положил справа мундштук, спички и портсигар, по виду — серебряный. Косточкин снова приблизился к той картине и воззрился на деревянные дома, высокие заборы и стены с башнями на заднем плане. У крыльца одного дома стояла светло-коричневая лошадь. За домом высилась деревянная башенка. Направо виднелся силуэт монастыря, наверное Авраамиева.

— Это, конечно, вольная фантазия, — проговорил Аркадий Сергеевич. — А что прикажете делать? Мы ведь не в Толедо, где ничего выдумывать и не надобно: городской пейзаж тот же, что и в шестнадцатом веке. И даже в четырнадцатом. И раньше. Не так ли?

— Днем, при солнце, — сказал Косточкин, внезапно ярко вспоминая залитый светом каменный муравейник на горе.

— Бери и щелкай фотки, как орехи! — засмеялся трескуче и как-то неприятно Охлопьев. — Начинка другая. Все-таки здесь все было деревянным. Там — камень на камне. Но дух — дух одинаков.

Косточкину буквально днем или двумя-тремя днями раньше эти рассуждения казались чистым бредом. А сейчас — нет. Он с удивлением понимал, что не хочет возражать этому человеку в очках с толстыми линзами. И все-таки проговорил: