— Я писал очень надежному человеку.
Поколебать его веру в свою организацию было, по-видимому, невозможно, но на основании шульгинской книги и прочитанной мной переписки с „Трестом“ я сказал ему уже не предположительно, а категорически: всё сплошная провокация! Кутепов был смущен, но не сдавался. Он уверял меня, что у него есть „линии“ и „окна“, не связанные между собой и даже не знающие друг друга, и с той линией, по которой водили Шульгина, он уже всё порвал».
Возможно, и Антон Иванович Деникин прозрел лишь позже, когда «Трест» был разоблачен. Вся эмиграция верила, что на родине есть мощные силы, желающие свержения большевиков…. После скандала с «Трестом» Кутепов счел своим долгом подать в отставку. Великий князь Николай Николаевич ее не принял.
Фон Лампе пометил в дневнике летом 1927 года:
«Много подробностей говорил мне Петр Николаевич о провале всей „разведки“ Кутепова в России.
Дело в том, что пресловутый Федоров-Якушев, который когда-то для свидания с Климовичем был у меня в Берлине в присутствии Шульгина и Чебышева, которых я пригласил, оказался самым настоящим провокатором и агентом ГПУ. В него уперлась вся разведка Кутепова, который вел ее с Федоровым и „Волковым“… Обоих „гостей“ Кутепов открыто провожал на вокзал. „Волков“ — это генерал Потапов, бывший военный агент в Черногории, тоже провокатор… Словом, провал невероятно глубокий, и всё дело Кутепова рухнуло, как рухнули деньги, которые на это были добыты!
Сам Кутепов делает вид, что ничего особенного не произошло и что это неизбежно связанное с его работой недоразумение. Петр Николаевич, видимо, стремится добиться, чтобы Кутепов свою „работу“ прекратил!»
Взаимные обиды только множились.
Четырнадцатого июня 1927 года Кутепов писал Штейфону о Врангеле: «Был здесь Петр Николаевич, всюду бывал, много говорил, но мало кого убедил, что он единственное лицо, которое сможет вывести русский народ на его исторический путь, и т. д. В Галлиполийском собрании устроили, конечно, банкет по случаю его приезда. Прошел банкет очень кисло, поэтому даже в печати решили ничего не помещать. Он страшно боится попасть в число „бывших людей“; до сих пор не может понять, что надвигаются такие огромные события, которые произведут полную переоценку всех ценностей».
В Париже Галлиполийское собрание обзавелось уютным помещением: церковь, ресторан, актовый зал. Для сбора денег больным и инвалидам устраивали балы и лотереи, Надежда Плевицкая никогда не отказывалась от участия в благотворительности.
Первого января 1928 года Врангель обратился к своим офицерам:
«Ушел еще один год. Десятый год русского лихолетия. Россию заменила Триэсерия. Нашей Родиной владеет Интернационал. Но национальная Россия жива. Она не умрет, пока продолжается на русской земле борьба с поработителями Родины, пока сохраняется за рубежом готовая помочь этой борьбе зарубежная Армия.
Час падения Советской власти недалек. Наши силы понадобятся Родине. И тем ценнее будут они, чем сплоченнее сохранится наша спайка, чем крепче останется дух.
Не обольщаясь призрачными возможностями, но не смущаясь горькими испытаниями, помня, что побеждает лишь тот, кто умеет хотеть, дерзать и терпеть, будем выполнять свой долг».
Полковник Сергей Мацылев запомнил, как в феврале 1928 года в походной Галлиполийской церкви встретились два генерала:
«Народу много, выделяется плотная, коренастая фигура генерала Кутепова. Входит Врангель. Он осунулся и похудел. На несколько секунд он задерживается на лестнице, которая ведет в зал, окидывает его быстрым взглядом и прямо направляется к генералу Кутепову.
— Здравствуй, Александр Павлович, — раздался несколько хрипловатый голос Врангеля, — что же, ты теперь меня и узнавать не хочешь?.. На днях захожу в Мэзонетт позавтракать, вижу, что ты сидишь с кем-то за столиком, а ты на меня даже и внимания не обратил…
Кутепов улыбнулся и что-то ответил.
Лед был сломан».
Полковнику Мацылеву хотелось верить, что отношения между вождями Белого движения восстановились. Но взаимная неприязнь никуда не делась. Каждый из генералов шел своим путем. Им не дано было ощутить дыхание преследовавшей их по пятам смерти. Петру Николаевичу оставалось жить два месяца, Александру Павловичу — меньше двух лет.
Восемнадцатого марта 1928 года Петр Николаевич Врангель заболел. Врачи диагностировали грипп.
Девятого апреля Кутепов писал Штейфону: «Эмиграция продолжает разваливаться. Наша армейская организация тоже переживает трудное время, большинство отходит… Лично я после всех этих интриг еще больше отошел в сторону. Барон Врангель заболел: как говорят, у него обострился желудок; это очень длинная история; ничего опасного нет, но он нервничает, как истерическая барышня. „Извел всех окружающих“ — это слова Шатилова».
Кутепов ошибался. Болезнь генерала Врангеля оказалась смертельной. Его мать баронесса Мария Дмитриевна Врангель рассказывала: «Тридцать восемь суток сплошного мученичества!.. Его силы пожирала 40-градусная температура… Он метался, отдавал приказания, порывался вставать. Призывал секретаря. Делал распоряжения до мельчайших подробностей».
Из Парижа трижды приезжал профессор медицины Иван Павлович Алексинский. Он был депутатом Первой думы, в Белом движении служил военным хирургом. В эмиграции лечил многих русских. В его познания очень верили. Алексинский поставил диагноз, опасный в эпоху, когда еще не изобрели антибиотики: «Тяжелая инфекция (грипп?) пробудила скрытый туберкулез в верхушке левого легкого».
Барон Врангель скончался в Брюсселе 25 апреля 1928 года. Ему было всего 49 лет. Впавшие в отчаяние родные заподозрили отравление. Подозрение вызвал внезапно объявившийся в их доме брат генеральского денщика Якова Юдихина.
Дочь Врангеля Наталья Петровна Базилевская описала эту историю (см.: Новый журнал. 2004. № 236):
«После Сербии поселились в Бельгии. Купили дом в Брюсселе. Совсем небольшой дом, даже маленький для всех нас. Мыться приходилось в комнате, в тазике. В доме жили бабушка, дядюшка, мои родители, четверо детей, няня и еще денщик отца. Он всегда жил с нами — по-французски не говорил, да и вообще некуда ему было деться. Вот так и вышло, что у нас в доме на один день появился „брат“ денщика, после чего отец неожиданно заболел и умер…
Он, „брат“, был моряк. До этого денщик никогда про брата не рассказывал. А тут появляется брат, из России. А с Россией-то вообще никакого сообщения в то время у нас не было — откуда же брат узнал про нас, наш адрес? Да с российских пароходов никого на берег не отпускали — тем более по одному. А как он до Брюсселя доехал?..
Никто из нас тогда этих вопросов не задал. Появился брат — все обрадовались. Провел день на кухне — и уехал. В общем он отравил отца. Сразу после его визита отец почувствовал себя плохо, поднялся большой жар… Говорили сначала, что грипп, потом — тиф, толком так и не поставили диагноз. И только потом, уже после смерти Кутепова и Миллера, стало очевидно, что его убили».