— Как вы сказали? — спросил Дарнуэй, по-прежнему не сводя глаз со священника.
— Я сказал, ужаснее глупости нет ничего на свете, — повторил тот. — До сих пор я молчал, не хотел вмешиваться. У меня были дела в здешнем приходе, и мисс Дарнуэй меня пригласила. Однако я готов ответить на прямой вопрос. Никакое проклятие не помешает вам жениться на вашей избраннице. Никому не написано на роду совершить даже самый ничтожный грех, не говоря уж об убийстве или самоубийстве. Вы не обязаны поступать против совести только потому, что ваше имя Дарнуэй. Как и я, потому что меня зовут Браун. Проклятие Браунов, — добавил он со смешком, — нет, скорее рок Браунов, так более звучно.
— И это говорите мне вы? — Австралиец вытаращил глаза на священника. — Вы советуете мне следовать подобному образу мыслей?
— Я советую вам отвлечься, подумать о чем-нибудь другом. Почему вы забросили прогрессивное искусство фотографии? Где ваш фотоаппарат? Здесь, внизу, довольно темно, но что мешает вам застеклить верхний этаж и устроить там первоклассную фотостудию? Несколько рабочих быстро доведут ее до ума.
— Постойте! — воскликнул Мартин Вуд. — Никогда бы не подумал, что именно вы предложите разрушить превосходные готические перекрытия, одни из лучших образцов того, что дала миру ваша религия! Я полагал, подобное искусство вам ближе. Не ожидал, что вы так горячо преданы фотографии!
— Я горячо предан дневному свету, — ответил отец Браун. — Особенно здесь, где его явно не хватает. А фотографировать в темноте нельзя. Что до готических перекрытий, то, если вы полагаете, будто я не готов сровнять с землей все готические арки мира ради успокоения одной человеческой души, вы знаете о моей религии куда меньше, чем думаете.
Австралиец с несвойственной доселе прытью вскочил на ноги.
— Вот это разговор! — воскликнул он. — Меньше всего я ожидал услышать такое от вас. Но знаете, достопочтенный сэр, я докажу, что меня голыми руками не возьмешь!
Старый дворецкий с опаской взглянул на молодого хозяина, словно боясь, что тот повредился рассудком.
— Что вы намерены делать? — поинтересовался он.
— Сфотографирую портрет, — ответил Дарнуэй.
Не прошло, однако, и недели, а черные тучи надвигающейся беды вновь заволокли небо, скрыв солнце здравого смысла, к которому тщетно взывал священник, и погрузили замок во мрак проклятия Дарнуэев. Оборудовать студию оказалось довольно легко. Снаружи она ничем не отличалась от любой другой: пустое пространство, залитое слепящим светом. Однако тот, кто поднимался наверх из мрака нижнего этажа, куда острее воспринимал сияние — нетронутое, словно чистый лист, сияние будущего. По предложению Вуда, который слыл знатоком замка и больше не высказывал эстетических претензий к новой студии, смежную с ней комнатку превратили в лабораторию, где фотограф работал в багровых отблесках красного фонаря. Вуд со смехом признавался, что это фонарь примирил его с вандализмом, ибо кровавая тьма делала комнатку похожей на пещеру алхимика.
В день, который Дарнуэй выбрал для съемки таинственного портрета, он встал на рассвете и по единственной винтовой лестнице, соединявшей этажи, перенес его в студию из библиотеки. Там он водрузил портрет на подставку вроде мольберта, а напротив установил штатив. Австралиец заявил, что хочет послать снимок известному антиквару, который писал о замковых древностях, но все догадывались, что это только предлог. Ему предстоял духовный поединок если не с демоническим портретом, то с собственными страхами. Дарнуэй собирался противопоставить сияние дневного света мраку старинного портрета и посмотреть, рассеет ли свет нового искусства тьму старого.
Австралиец все хотел сделать собственными руками, и возможно, поэтому приготовления заняли больше времени, чем обычно. Во всяком случае, его посетителей в тот день встречал не слишком радушный прием: фотограф был неприветлив и целиком поглощен работой. От обеда Дарнуэй отказался, поэтому дворецкий сам отнес ему еду, а вернувшись забрать тарелки, вместо благодарности получил в ответ невнятное бурчание. Пейн поднялся наверх, полюбопытствовать, как продвигаются дела, но, обнаружив, что фотограф не расположен к болтовне, ретировался. Отец Браун зашел передать австралийцу письмо от антиквара, которому тот собирался отослать снимок, однако оставил письмо на подносе. И каковы бы ни были его соображения насчет залитого солнечным светом пространства и неуемной жажды творчества — мира, который он создал своими руками, — отец Браун предпочел оставить их при себе. Однако совсем скоро ему напомнили, что он последним спускался по единственной лестнице, бросив наверху одинокого человека в пустой комнате. Остальные собрались в гостиной, которая сообщалась с библиотекой, под часами черного дерева, огромными, словно гроб.
— Ну и как там Дарнуэй? — спросил Пейн. — Вы поднимались наверх последним.
Священник провел ладонью по лбу.
— Сам не пойму, что со мной творится, — промолвил он с печальной улыбкой. — Наверное, меня ослепило яркое солнце, но, сказать по правде, в фигуре Дарнуэя, стоявшего перед портретом, мне почудилось что-то странное.
— Это его хромота, — быстро ответил Барнет. — Все о ней знают.
— Все? — резко вскинулся Пейн, одновременно понизив голос. — А я так не думаю. Что у него с ногой? И что было с ногой у его предка?
— Я читал об этом в книге из семейного архива, — сообщил Вуд. — Сейчас принесу.
И он исчез в библиотеке.
— Мне кажется, мистер Пейн задал вопрос неспроста, — спокойно промолвил отец Браун.
— Мне скрывать нечего, — сказал Пейн, не повышая голоса. — К тому же должно быть какое-то разумное объяснение. Каждый способен загримироваться под портрет. Что мы знаем об этом Дарнуэе? Он ведет себя очень странно…
Все удивленно уставились на художника, и только священник держался невозмутимо.
— До сих пор никому не приходило в голову сфотографировать старый портрет, — произнес отец Браун. — Вот он и решил восполнить пробел. Что тут странного?
— Все объясняется просто, — с улыбкой заметил Вуд, вернувшийся из библиотеки с книгой в руках.
Стоило ему произнести эти слова, как в огромных черных часах за его спиной что-то скрипнуло, и по комнате один за другим разнеслись семь ударов. С последним ударом сверху раздался грохот, от которого дом задрожал, как от громового раската. Не успел шум стихнуть, а отец Браун уже был на первых ступенях винтовой лестницы.
— Господи, он ведь там совсем один! — воскликнул Пейн.
— Да, — не оборачиваясь, проговорил отец Браун. — Мы найдем его там одного.
Когда остальные оправились от потрясения и сломя голову бросились наверх, то действительно обнаружили Дарнуэя одного в пустой комнате. Он лежал на груде обломков фотоаппарата, а длинные треснувшие ноги штатива торчали в разные стороны. Искривленная нога самого Дарнуэя вытянулась на полу. В первое мгновение казалось, что несчастного фотографа опутал паутиной чудовищных размеров паук. Чтобы убедиться в смерти австралийца, хватило взгляда и прикосновения. И лишь портрет, целый и невредимый, возвышался над мертвым телом, и могло почудиться, будто лицо на картине злобно ухмыляется.