Перманентный кризис. Рост финансовой аристократии и поражение демократии - читать онлайн книгу. Автор: Марк Шенэ cтр.№ 10

Если бы деривативы в целом соответствовали страховым контрактам, их номинальная ценность была бы, следовательно, ниже мирового ВВП, а именно составляла бы 20 или 40% от него, но никак не 1000%!

Деривативы также участвуют в греческой проблеме. Одна из причин упрямого отказа МВФ, ЕЦБ и ЕС признать очевидность греческого банкротства заключается в гигантской сумме находящихся в обращении финансовых продуктов, позволяющей делать ставки на такое банкротство. Речь идет о кредитных дефолтных свопах (credit default swaps, CDS), которые будут детально разобраны в гл. IV. Поскольку эти продукты используются особенно непрозрачным способом и без какого-либо надлежащего регулирования, то «компетентные органы» просто не знают или не сильно хотят знать, проданы ли эти контракты банками, находящимися во Франкфурте, Париже, Лондоне или Нью-Йорке. Отрицание банкротства, в частности Греции, позволяет избежать активирования этих пари, а значит, и затруднений для банков, уповавших на способность МВФ, ЕЦБ и ЕС найти решение, иными словами, поставивших на банкротство этой страны. Для примера, греческий дефолт мог бы вызвать серьезное потрясение Deutsche Bank. И неспроста: этот банк работает с деривативами сверх всякой меры. Они составляли в 2015 году примерно 41,940 млрд евро^[41], то есть 14-кратный немецкий ВВП, или примерно две трети ВВП всего мира! Вообще, задолженность этого банка колоссальна. Соответственно, он идет на очень большие риски. В частности, если окажется, что он продал свои пари на греческий дефолт (то есть свои CDS), то его потери могут оказаться катастрофическими в случае невыплаты пусть даже части греческого долга.

Валютные рынки также разрослись до несуразно огромных размеров. Недельного объема трансакций на этих рынках хватило бы, чтобы обеспечить валютой всю международную торговлю благами и услугами на целый год. Какова экономическая польза от этих трансакций в течение оставшейся 51 недели? Эти трансакции лишь способствуют непомерной спекуляции, вредной для эффективности и прозрачности валютного рынка, которые так важны для импорта и экспорта компаний. Заявление Национального банка Швейцарии (НБШ) 15 января 2015 года об отказе от сдерживания курса франка на уровне 1,2 франка за один евро было также результатом чрезмерного объема валютного рынка. Чтобы бороться с постоянной тенденцией к удорожанию франка, НБШ установил в 2011 году такой уровень. Чтобы осуществить эту политику, банк должен был скупить огромные массы евро. Такая политика стала непосильно дорогостоящей^[42]. Вот цифры, позволяющие составить хотя бы некоторое представление: в 2013 году объем ежедневных операций с франком составил примерно 270 млрд долл., из которых 70 – на обмен франка на евро^[43]. Какой-нибудь инвестиционный фонд, вкладывая 0,5 млрд долл., может получить от крупного банка кредит в 9,5 млрд долл. 5% изначального взноса достаточны. Он тогда может спекулировать на подорожании франка и удешевлении евро в гигантских пределах – до 10 млрд долл. Другие хедж-фонды или большие банки могут поступить так же. В долговременной перспективе и сам НБШ не сможет конкурировать с такими участниками. Его баланс составлял непосредственно перед объявлением примерно 500 млрд франков, то есть примерно 85% швейцарского ВВП. Он не мог бесконечно раздувать его, ежедневно покупая миллиарды евро, продаваемые хедж-фондами или банками, и пытаясь таким образом сдержать рост франка. И кстати, как разумно инвестировать эти евро? Активы, привязанные к валюте, будущее которой сомнительно, подвергают Национальный банк повышенным рискам.

Сложность, в свою очередь, способна стать настоящим фактором прибыли и власти. Прибыли – поскольку инвестиционные банки, способные выпускать деривативы, фактически устраняют своих более мелких конкурентов, надеясь таким образом добиться крупной выгоды. Власти – поскольку предполагается, что только директора инвестиционных банков и хедж-фондов понимают и контролируют эту сложность. Многие из них затем получают доступ к наивысшим постам в политической иерархии; например, бывшие руководители банка Goldman Sachs Роберт Э. Рубин или Генри М. Полсон-мл. стали министрами финансов США в администрации Клинтона и Обамы соответственно. Сходные ситуации касаются Марио Драги, по настоящее время председателя ЕЦБ, и его коллег: Марка Карни, директора Национального банка Англии, и Уильяма Дадли, директора Федерального резерва Нью-Йорка^[44], а также Марио Монти, премьер-министра Италии в 2011-2013 годах, которые также занимали высокие позиции в дирекции Goldman Sachs. Назначенный директором Национального банка Франции в 2015 году Франсуа Вильруа де Гало, незадолго до этого был вице-директором группы BNP Paribas. То же можно сказать о Луисе де Гвиндосе, с конца 2011 года министре экономики Испании, который был председателем банка Lehman Brothers по Иберийскому полуострову.

Эти технократы, которые выдают себя за нейтральных и беспристрастных, чаще всего проводят политику, выгодную институтам, в которых они служили до этого… или будут служить в будущем, как это произошло с Жозе Мануэлом Баррозу, бывшим Председателем Европейской комиссии, который в 2016 году был принят в Goldman Sachs на работу директором (без права подписи) и советником!

На противоположном социальном полюсе подавляющее большинство населения исключено из общественных дебатов по поводу рисков, обусловленных финансовыми рынками и финансовыми инновациями. Это очень тревожная новость для демократии и особенно для налогоплательщика, на которого выпадает бремя рисков.

По предварительным итогам нашего обсуждения можно сказать, что в современной ситуации пытаться ублажить финансового Молоха – дело не только напрасное, но и опасное в смысле социальном, демократическом и экономическом. Финансовый сектор порабощает общество и подчиняет своей логике всю экономику, которая в силу этого перестает играть свою роль и способствовать общественному благосостоянию.

На этом уровне интересно проанализировать, как финансовая сфера, которая рядится в либеральные одежды и утверждает, будто стремится отвечать интересам большинства, все более вовлекаясь в антидемократическую динамику, ежедневно входит в противоречие с самыми фундаментальными принципами своей доктрины. Действительно, финансовая аристократия опирается на особо мощные лобби^, способные влиять на правительства и международные институты. В следующей главе мы подробнее проанализируем противоречия между добродетельными принципами, провозглашаемыми финансовым сектором и его сомнительным функционированием.

В ходе всего золотого века либерализма, от конца наполеоновских войн до начала Первой мировой войны, развитие промышленных стран опиралось на существование крупных банков, позволявших национальным индустриям пользоваться накоплениями местного населения. С первой глобализацией (1870-1914)^[46] процесс этот приобрел международный масштаб, и крупные банки все более переориентировали национальные сбережения на заграницу. Англия, а следом за ней Франция лидировали в области международных инвестиций.

Когда отдельные банки направляли сбережения вкладчиков на капиталовложения скорее сомнительные, чем продуктивные, такие вложения оборачивались чистыми убытками. Панамский скандал^[47] являет тому прекрасный пример. Другой пример – так называемые русские займы: задолго до революции 1917 года многие предупреждали о рисках, связанных с общей обстановкой в империи; согласно русскому экономисту того времени^[48], бюджет страны служил лишь декорацией для показа иностранцам. Во Франции Жан Жорес изобличал монопольный контроль над французскими финансами, осуществляемый лишь горсткой банков, осуждая также комиссии, которые те получали с ссуд за границу. Их доходы были весьма велики, если, например, 30% доходов Crédit-Lyonnais между 1887 и 1903 годами были получены из оплаты клиентами права участия в этих займах^[49]. Во Франции особо сговорчивые журналисты восхваляли достоинства этих инвестиций к вящей радости некоторых французских банков^[50]. Продолжение хорошо известно. К концу Первой мировой войны две трети французских инвестиций за рубеж были просто-напросто потеряны^[51].