Рецепты сотворения мира - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Филимонов cтр.№ 33

– Как вы сказали? – переспрашивала она трясущуюся рабфаковку. – Татьяна и Онегин написывали друг другу любовные письма? Это что-то из серии «Нехлюдов был аристократ и мочился одеколоном»? О чем вы думаете?

Девица начинала рыдать: грешна, матушка. Оскверняю уста варваризмами. Но внутри я не такая, помыслы мои чисты. Люблю я пышное природы увяданье. Люблю мою бедную землю. Я жить люблю и умереть боюсь. И вы полюбите нас черненькими! – шептала она, как в бреду.

Но ответил людоед: нет! Бабушка возвращала зачетку:

– Встретимся в другой раз.

Ее ученики постоянно работали над ошибками, которые заводились в тексте, как вши, – чем длиннее предложения, тем больше насекомых. Падежные окончания кишели. Пунктуация – тифозный кошмар. Двоеточие или тире, двоеточие или тире? Если враг не сдается, тире, его уничтожают? Или, двоеточие, его уничтожают? Или, запятая, его уничтожают? Можно подумать, его оставляют в живых хоть в каком-то случае? На то он и враг, чтобы не знать к нему жалости! Родная речь – это вам не болтовня родственников у самовара. Это ужас и моральный террор. Страшно писать по-русски, господа!

Чтобы снять стресс, ученикам разрешалось смеяться над дебильными фразами из сочинений друг друга. Советская школа поощряет здоровый смех над дебильными фразами, которые зачитывает Галина Алексеевна, молодая, красивая учитель литературы, не боявшаяся носить красное.

Во время урока она, бывало, садилась на стол, закинув ногу на ногу, и цитировала дебильные фразы, демонстрируя всему классу его умственное убожество и свою красоту. Класс обожал эти демонстрации. Сорок лет спустя бывшие ученики присылали ей поздравительные открытки:

Жизнь прошла, а они до сих пор чувствуют мандраж перед выпускным сочинением. Вот это школа!

Строго запрещалось смеяться над дебильными строчками классиков. Желать обнять у вас колени – это не смешно, потому что – Пушкин. Культ мертвых. Культ урны с прахом. Групповые фотографии на могилах и все такое, возвышенное. Над классиками можно только плакать. Годовщины писательских смертей отмечали с торжественным сладострастием. В такие дни главным редакторам позволялось входить в склепы и смотреть на останки великих. Разрешалось даже щупать останки: берцовую кость Толстого, грудную клетку Чехова. Из склепов ехали в редакции диктовать машинисткам скорбные передовицы.

Время было такое. Детей заставляли не только читать, но и любить великую русскую литературу. Что из этого могло выйти? Ничего хорошего.

Покуда Пьер жевал сопли, мы с Элен трахались. Чаще всего после бала, когда она, увлажненная, заходила в уборную припудрить декольте. Как демон, я возникал в зеркале позади нее и, глядя в отражение ее глаз, расстегивал скрипучий корсет, выпускал на волю белую грудь, опускал шуршащие подробности нижней юбки, на ощупь отыскивал горячий вход в эту мраморную красоту.

Я никому не рассказывал о наших свиданиях, носил в себе, иногда выплескивая в потолок. Но проницательная бабушка догадалась, в чем дело, и начала заводить гигиенические разговоры о «Преступлении и наказании». Метод суровый, но эффективный. Вспомнишь папашу Мармеладова – и ничего не хочется.

Сама Галина не любила Достоевского, называла его плохим стилистом, которого сильно улучшили западные переводчики. Критикуя его корявую мизантропию, она заодно пихала в меня обед, гигантскую порцию бигуса со свининой и черносливом. Вообще-то, в меню бывало разное: лапша по-флотски, курица с вермишелью, котлеты с макаронами, спагетти с жареной колбасой. Чего только не было. Но запомнился бигус, наверное, из-за повышенной кислотности. Они с Федором Михайловичем образовали ассоциацию и выработали условный рефлекс. Как собака Павлова, я истекаю слюной, проезжая станцию «Достоевская». И наоборот. Когда вижу капусту с мясом, сразу чувствую желание почтительнейше возвратить богу его билет.

Наедине со мной Галина сбрасывала маску зануды и вовсю сплетничала о великих. От нее многим доставалось. Лермонтову за истеричность, унаследованную от отца, убившего себя после домашней постановки «Гамлета». Некрасову за то, что был картежник и врун. Льву Толстому за женоненавистничество.

– Но как же? – спорил я. – Разве Анна Каренина могла поступить иначе? Ведь паровоз символизирует общество, которое наехало на бедную женщину…

– В первую очередь она был дурой, – перебивала бабушка. – Светские дамы девятнадцатого века не раз бросали мужей и сохраняли уважение окружающих. Марья Нарышкина вертела как хотела и законным супругом, и Александром Первым. Авдотья Панаева держала модный салон. Так что не надо мне про паровоз! Умная женщина всегда наладит свою судьбу. В отличие, кстати, от мужчины.

– Ты хочешь сказать, что Каренина была переодетым Толстым, который был неизлечимым подкаблучником?

– Ты знаешь, что он продавал букинистам свои сочинения втайне от Софьи Андреевны. В таких случаях Лев Николаевич говорил, что мужчина должен иметь «подкожные средства».

– Это как в стихотворении Бродского? Пил, валял дурака под кожею…

– Нет. Толстой имел в виду жир. А вот его кузен, Алексей Константинович, тот покончил с жизнью инъекцией морфия. Это было изысканное и современное для второй половины девятнадцатого века самоубийство.

– Говорят, он ошибся в дозировке.

– Самоубийцы не ошибаются. Человеческое им чуждо.

На десерт у нас были декабристы и компот:

– Знаешь ли ты, мой мальчик, что Гавриил Батеньков считал себя масонским богом, управляющим русской историей? Нет? Вот послушай, какие стихи он посылал из тюрьмы царю: