Живет недалеко от Лиззи, дом оформлен в серовато-бежевых тонах, которые люди с деньгами, но без толики воображения считают верхом изящного вкуса. Похвалил ее прикид – «Вам не говорили, что вы одеваетесь стильно, как Алекса Чанг?» – на что она покровительственно кивнула на сестру: «Вот, блин! Скажите это лучше нашей мисс Флиске!» Вдруг обнаружил, что мы с Лиззи держимся за руки под столом. Как ни странно, по ее инициативе.
У Пегги была «новость», и мы стали свидетелями того, как в ней боролось желание похвастаться и забота о чувствах сестры. Разумеется, победило первое. Она увела Лиззи в другую часть кухни, чтобы та помогла ей с чаем. Принялась размахивать черно-белым фото – снимок плода на двенадцатой неделе. «В этот раз решили никому не говорить, пока сами не будем уверены!» Представляю, как скучно слушать про чужую беременность.
Надо сказать, Лиззи неплохо справилась. Поцелуйчики-обнимашки, радостные вопли. После я спросил, не расстроена ли она. «Нет, ну что ты!» И я понял, что она не понимает. Я имел в виду, что у младшей сестры уже вторая беременность, а у нее пока ни одной. Ее же обидело слово «чужую», которым Пегги походя отвергла их родство.
Шагая по парку домой, она призналась, что муж Пегги никакой не финансист. Всю жизнь его содержат родители. Я сильно смеялся, и ее это порадовало. Я воскликнул: «Вот, блин!», и она виновато хихикнула. Позволила себя поцеловать прямо посреди парка. Целовались мы долго. Одной рукой я уперся в ствол дерева, другую положил ей под затылок. Проехал поезд, земля задрожала. Мы оторвались друг от друга. Она сказала, что я могу зайти к ней, если хочу… Тонкий намек на толстые обстоятельства!
Приходить к ней было рискованно, но я подготовился к неожиданностям. Если бы при виде меня мать Лиззи заорала, тыча изуродованным артритом пальцем, и заявила, что именно я вломился в их дом, это было бы легко списать на ее психическое нездоровье, спазмы сонной артерии, снижение выработки нейротрансмиттеров. Время тоже было на моей стороне. Вечерняя спутанность сознания называется – оно меркнет, возбуждение растет.
Зря волновался. Старуха едва ли меня заметила. Сидела в жарко натопленной гостиной на уродливом кресле-кровати, уставившись в телевизор, и крутила на пальце обручальное кольцо. Лиззи приготовила ей ужин и принесла на подносе. Мы с псом смотрели, как Лиззи сует ложку в разинутый рот. Я уж решил, что вечер никогда не кончится, как вдруг она стала клевать носом. Я взял Лиззи за руку и повел наверх.
Если она и удивилась, что я знал, какую дверь пнуть коленом, то виду не подала. Комната выглядела лучше, чем в мой первый приход – одежда и книги больше не валялись как попало. Специально убралась. Знала, что я приду. Она все запланировала.
Несмотря на уродские флисовые кофты и скромное нижнее белье, Лиззи оказалась весьма пылкой, изголодавшейся, безотказной и раскрепощенной. Делала все, о чем я просил. Такого я не ожидал. Она пробуждает во мне все самое лучшее. А потом случилось невероятное. Я заснул, чего со мной вообще никогда не бывало!
Когда я проснулся, она не пожирала меня глазами, как это делает Шарлотта. Сначала я даже не понял, где она есть. Снаружи было темно. Она сидела в изголовье, поджав ноги, и читала газету. Наклонила ее так, чтобы свет лампы падал куда надо.
– Когда останешься одна, тебе ведь будет одиноко? – спросил я.
Глаз от газеты она не подняла.
– Не знаю, – помолчав, ответила она.
– Я в любой момент могу переехать к тебе, чтобы ты не скучала.
Она резко опустила газету и пристально посмотрела на меня.
– Не валяй дурака!
Я натянул одеяло.
– Я серьезно.
– Мы едва знаем друг друга!
– Неправда. – Она надела серую футболку, оттенявшую глаза. На радужке проступили золотистые крапинки, которых я раньше не замечал. Она считает себя заурядной, однако при определенном свете может быть даже красивой. – Теперь я тебя хорошо знаю.
– Ты живешь в Брайтоне.
– Перееду в Лондон.
Дверь в спальню открылась, мягким шагом зашел пес. Лиззи нагнулась, смяв газету, и погладила его.
– Ты очень милый, но совсем не серьезный! – сказала она.
Никакой я не милый. Это вообще не про меня! И очень даже серьезный. Ее тон мне не понравился. Не знаю, к кому она обращалась – к собаке или ко мне. Со мной так нельзя! В последний раз высокомерие Шарлотты ни к чему хорошему не привело. Я открыл рот, чтобы возразить. Лиззи почувствовала и обернулась. Погладила меня по голове, зарывшись пальцами в волосы.
– Еще не время! – ласково проговорила она.
Я запаниковал. Все вышло из-под контроля. Да что с ней? Все было так хорошо, как надо. Неужели она не поняла? Неужели отбросит все, что между нами было? В кармане джинсов, брошенных на полу, вибрирует телефон. Наверняка звонит Шарлотта, пытается узнать, куда я подевался. Мысль, чтобы одеться, уйти, сесть на электричку в Брайтон – столько возни, – кажется невыносимой и беспросветной. Отвернулся, пряча от Лиззи лицо.
Сдержаться не было сил.
– Не стоит пускать собаку в спальню, – сказал я. – Это негигиенично!
Глава 8
Лиззи
Во вторник будильник звенит рано. Не хочу спать слишком долго – дом проснулся, на улицах появились люди, шумят машины. Нужно быть начеку.
В спальне темно. Точно помню, что опускала жалюзи, однако сейчас они подняты к самому потолку. Сквозь ветви дерева за окном проглядывает небо цвета застарелого синяка.
Мне снова снился Зак. Как ни зажмуриваюсь, вернуться в сон не удается. Осталось лишь настроение, учащенное дыхание и бешеный пульс. Лежу в темноте, прислушиваюсь к звукам просыпающегося Лондона – отъезжает фургон доставки, дребезжит автобус, стрекочет вертолет. Страх перед Заком рассеялся. Внутри пустота. Порой у него бывал очень потерянный вид: когда арт-галерея возвращала ему непроданные картины или я говорила, что задержусь на работе. Он быстро справлялся с потрясением, надевал маску негодования или гнева, и все же я успевала заметить его ранимость.
Чего он от меня хочет? Хватит ли ему моего раскаяния, чтобы вернуться? Или он сам не знает?
Как он там – отчаявшийся, растерянный, опустившийся?
Пес лежит у меня в ногах.
Если бы Зак пробрался в спальню, пес бы залаял. Или нет?
Запустив Говарда на заднее сиденье, я еду в Коллирс-Вуд. В «Буки» добираюсь к восьми. Мама еще спит. Сижу возле постели и жду, когда она проснется. Потом мама встает, я помогаю ей одеться, кормлю завтраком. Выяснила, почему она стала срыгивать – в чай наливают молоко, а она этого не любит. Немного погодя спрашиваю, не приходил ли к ней тот мужчина опять. «Какой мужчина?» Перевожу разговор на отстраненную тему, и мама снова вспоминает яблоневые сады в Кенте. Сегодня она куда спокойнее. Перед моим уходом она спрашивает, когда, наконец, придет «другая дочка». Сижу в машине и плачу. В который раз.