Проектором управлял, давая большую часть
объяснений, Карл Нассмен, адвокат из Чикаго, — он оставил практику и открыл
собственную консультацию по подбору жюри присяжных. При известном везении Карл
Нассмен и его сотрудники могли помочь отобрать оптимальный состав жюри. Они
собирали все данные, делали фотографии, записи голосов и подсылали к кандидату
в нужный момент блондинок в обтягивающих джинсах. Карл и его коллеги
балансировали на грани законности и этических норм, но поймать их было
невозможно. В конце концов, что незаконного или неэтичного в том, чтобы
фотографировать предполагаемых присяжных? Полгода назад они провели интенсивный
телефонный опрос в округе Гаррисон, месяца через два — еще один, спустя месяц
еще, чтобы выяснить, каковы настроения в обществе относительно доходов от
продажи табака, и на основании этого представить модель идеального жюри
присяжных. Они не упускали ни единой возможности что-то сфотографировать,
порыться в чужом грязном белье. У них было досье на каждого, кто гипотетически
мог бы войти в жюри.
Карл нажал на кнопку, и снимок “фольксвагена”
сменился невыразительным снимком многоквартирного дома с облупившейся краской,
дома, находящегося где-то неподалеку, в котором жил Николас Истер. Щелчок — и
на экране снова портрет.
— Выходит, у нас только три фотографии,
относящиеся к номеру пятьдесят шестому, — сказал Карл с ноткой растерянности в
голосе, оборачиваясь к фотографу — одной из бесчисленных своих ищеек. Тот
объяснил, что ему никак не удавалось подкрасться к парню, оставаясь при этом
незамеченным. Фотограф сидел на стуле у дальней стены лицом к длинному столу,
за которым собрались юристы, эксперты и их полулегальные помощники. Ему все это
порядком надоело; улизнуть бы, думал он, ведь пятница, семь часов вечера! А на
экране только пятьдесят шестой, впереди еще сто сорок. Выходные обещали быть
ужасными. Надо выпить.
Полдюжины юристов в мятых сорочках с
закатанными рукавами делали бесконечные заметки в блокнотах, время от времени
бросая взгляды на Николаса Истера, чье лицо светилось на экране. Эксперты в
самых разных областях — психиатры, социологи, графологи, профессора-юристы и
так далее — шуршали бумагами и колошматили компьютерные распечатки. Они не
знали, что делать с Истером. Он был лжец и скрывал свое прошлое, но по
документам и по фотографии подходил.
А может, он не лгал? Может, в прошлом году он
учился в каком-нибудь дешевом колледже в восточной Аризоне, который они просто
пропустили?
“Дайте парню отдохнуть”, — подумал фотограф,
но просто молчал. Среди этих образованных и высокооплачиваемых шишек он был
последним, чье мнение кого-то интересовало. Разговаривать — не его дело.
Карл откашлялся, еще раз взглянув на
фотопортрет, и сказал:
— Номер пятьдесят семь.
На экране высветилось потное лицо молодой
мамаши, и по крайней мере двое из находившихся в комнате рассмеялись.
— Трейси Уилкс, — объявил Карл, словно Трейси
была их старой приятельницей. Все стали передавать друг другу бумаги. —
Тридцать три года, замужем, двое детей, муж — врач.
Будучи членом двух загородных, двух спортивных
и кучи прочих клубов, Карл выдергивал эти сведения из памяти, одновременно
орудуя кнопками проектора. Вместо красного лица Трейси на экране возник снимок,
запечатлевший ее во время бега трусцой по тротуару: великолепный розово-черный
эластичный спортивный костюм, новенькие кроссовки “Рибок”, белый козырек от
солнца, нависающий над последним словом солнцезащитной оптики, красующимся на
носу, длинные волосы, собранные в аккуратный “конский хвостик”. Перед собой
толкает коляску с грудным ребенком, специально приспособленную для подобных
пробежек мамаши. Трейси трудится, можно сказать, в поте лица. Стройная и
загорелая, она не так худа, как порой кажется. Имеет кое-какие дурные привычки.
Следующий снимок: Трейси в своем “мерседесе-фургоне” с детьми, из каждого окна
выглядывает собачья морда. А вот Трейси загружает багажник продуктами. Трейси в
спортивных тапочках и плотно облегающих шортах с видом человека,
вознамерившегося сохранить атлетическую форму до конца жизни. Ей нетрудно будет
осуществить свое намерение, потому что она буквально загоняет себя всякого рода
деятельностью, у нее минутки нет, чтобы хотя бы оглянуться по сторонам.
Карл прокрутил фотографии дома Уилксов:
массивный трехэтажный загородный особняк всем своим видом просто кричал, что в
нем живет преуспевающий доктор. На этих снимках Карл долго не задержался, самое
интересное он приберег напоследок: Трейси, опять насквозь пропотевшая, сидит в
парке под деревом в безлюдном местечке, рядом в траве лежит ее изысканный
велосипед, и она курит!
Фотограф глуповато ухмыльнулся. Это была его
лучшая работа — сделанный с расстояния ста ярдов снимок докторской жены,
украдкой пускающей дым. Он понятия не имел, что она курит, просто сам
остановился покурить у пешеходного мостика, как вдруг она пронеслась мимо. Он
почти час слонялся по парку, пока не увидел, как она остановилась и полезла в
“бардачок”, пристегнутый к седлу велосипеда.
При виде Трейси, сидящей под деревом, все на
минуту повеселели. Карл заметил:
— Можно с уверенностью сказать, что номер
пятьдесят семь мы берем. — Он сделал пометку на листке бумаги и отхлебнул кофе
из бумажного стаканчика. Конечно, он возьмет Трейси Уилкс! Кому не хочется
иметь в составе жюри жену доктора, когда адвокаты истца требуют миллионы? Карл,
будь его воля, все жюри составил бы из докторских жен, да где ж их набрать
столько! А то, что она балуется сигаретами, — всего лишь маленькая компенсация
за множество ее достоинств.
Пятьдесят восьмым номером оказался рабочий с
верфи в Инголсе, из Пасагулы — пятидесятилетний белый мужчина, разведенный,
профсоюзный деятель. Карл дал на экран снимок его “форда-пикапа” и приступил к
изложению сведений, когда дверь открылась и в комнату вошел мистер Рэнкин Фитч.
Карл осекся. Юристы подтянулись и, внимательнейшим образом разглядывая “форд”,
бешено застрочили в своих блокнотах, словно опасались никогда больше не увидеть
подобного автомобиля. Консультанты тоже изобразили сумасшедшую активность, с
серьезнейшим видом делая какие-то записи — только бы не смотреть на вошедшего.
Фитч вернулся. Фитч был в комнате.
Он медленно прикрыл за собой дверь, сделал
несколько шагов по направлению к столу и обвел взглядом всех сидевших за ним.
Набрякшие мешки под его потемневшими глазами обвисли. Глубокие морщины,
пересекавшие лоб, сошлись вместе. Массивная грудь тяжело вздымалась и
опускалась, в течение нескольких минут казалось, что Фитч — единственный, кто
вообще дышит в этой комнате. Он размыкал уста, лишь чтобы есть и пить, иногда —
чтобы говорить, но никогда — чтобы улыбнуться.