Асфальт и тени - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Казаков cтр.№ 20

«Как что? Не будь наивным — доллары там».

«Да за что доллары? Я ему и так еще неделю назад все оформил, все по закону. Мне за это зарплату платят».

Слово «зарплата» почему-то вызвала саркастическую улыбку. Если бы жена не нашла какую-то мудреную работу за шестьсот баксов в модном издательстве, хрен бы они на его семь тысяч в месяц прожили.

Дождавшись слабинки, вперед выступил второй спорщик, более наглый и напористый:

«Да ты что, полный дурак? Иди хоть посмотри, что сунули. Что ты из себя девочку ломаешь? Сам который год нудишь, мол, ишачу как проклятый за гроши, все гребут под себя, квартиры покупают, дачи строят, на Кипрах да Канарах животы греют. Небось, Мишке-то Бренчевскому категорического „нет“ не сказал. „Сегодня не могу!“ А завтра или послезавтра можешь? Что, и хочется, и колется? Пенсия не за горами. На хрен ты государству будешь нужен? Сдохнешь — и веночка никто из администрации не пришлет. Да и с какой стати веночек? Невелика фигура. На твоих глазах, с твоей помощью растаскивают богатство страны по карманам да сусекам. Ты что, слепой? Или все эти −инские, −овские, −индины своим горбом миллиарды заработали? Плюнь и разотри!»

«А как же понятие чести, стыда? — взвился порядочный. — Один раз оступишься и все. Чужая копейка, она душу быстро растлевает. Что детям скажешь?»

«А ты не растлевайся! Ты на старость копи, чтобы тем же детям обузой не быть. „Что им скажешь?“ А что им говорить? Они у тебя не грудные, хуже будет, если они скажут: дурак у нас батя был, зато честный».

В приемной он на ходу бросил:

— Меня ни для кого нет. Я работаю с документами.

Тамара Альбертовна, оторвавшись от телефона, что-то попыталась сказать, но не успела.

Зайдя в кабинет, Павел Корчагин запер на замок дверь, задернул шторы, включил настольную лампу и решительно выдвинул средний левый ящик стола. Плотного продолговатого конверта из матовой бумаги там не было…

«Что за чертовщина?..» — Он попеременно стал вытаскивать другие ящики, забитые сосланными в отлежку бумагами. Все переворошил. Конверта нигде не было…

Защелкал селектор. Павел Миронович нажал кнопку и только набрал воздуха, чтобы отчитать Тамару, как та, явно предчувствуя взбучку, быстро заговорила:

— Извините, но это неотложное. К вам товарищи из органов пришли. Говорят, по очень важному делу.

— Пусть заходят, — поникшим голосом произнес Корчагин и, сразу постарев, пошел отпирать дверь.

В кабинет вошли двое. Представились и, попросив разрешения присесть, стали выспрашивать его мнение про бывшего сослуживца — Степана Прохоровича Остапчука, в начале реформ с размахом взмывшего к государственным вершинам.

Автоматически отвечая на вопросы чекистов, Павел Миронович был внутренне напряжен и все ожидал вопроса о злосчастном конверте. Каково же было его удивление, когда молодые люди, поблагодарив за помощь, откланялись.

Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он ослабил галстук и, откинувшись в кресле, подумал: «Впору попросить у Тамары валерьянки».

Тамара Альбертовна, преданный, проверенный многолетней работой кадр, беззвучно возникла на пороге.

— Павел Миронович, вы будете меня ругать, — виновато начала она, — дело в том, что, пока вы обедали, я была вынуждена забрать из вашего стола конверт и передать его молодому человеку, который был у вас с утра…

Шеф сидел с широко открытым ртом, тяжело дышал и медленно заливался предательской, по-детски обжигающей щеки краской. Слова застряли где-то глубоко в горле.

Секретарша и вовсе поникшим голосом продолжала:

— Он так просил, говорил, что, если опоздает хоть на пять минут, ему не сносить головы. Дело-то подсудное. Убедил он меня. Виновата, взяла на себя ответственность. Мы зашли в кабинет, поискали. Мне показалась, что один ящик стола вроде как выдвинут. Простите. Вот такая история. Я отдала ему конверт. Он в присутствии Наташи из машбюро написал расписку…

Корчагин застонал.

— Да не волнуйтесь, все хорошо, — всполошилась Тамара Альбертовна. — Вот расписка, а это он просил передать вам, — и она положила перед ним три продолговатые бледно-зеленые бумажки.

Это были похожие на американские доллары билеты благотворительной лотереи развлекательного центра «Искушение».

Иван Захарович смотрел в вылинявший экран допотопного «Рубина» и захлебывался от слез, обиды и ненависти. Он ненавидел прежде всего самого себя, свою жизнь и свою страну, воюя за которую стал инвалидом.

По телевизору крутили широко разрекламированную кассовую киносказку про американского рядового Райна, которому все помогали. Посмотрев минут двадцать красивую войну с морем крови, Иван Захарович схватился за телефон, однако куда он ни звонил, нигде ему не могли вразумительно объяснить, почему в канун Дня Победы родное, как утверждали газеты, российское телевидение плюет в его ветеранскую душу.

Покостерив еще с полчаса невидимых бюрократов и хапуг, готовых за доллары и мать родную продать, он, с раздражением отодвинув телефон и пользуясь отсутствием Клавдии Константиновны, слегка приложился к заначке. Водка, настоянная на анисе и чесноке, приятной обжигающей змейкой проструилась по глотке, согрела грудь и расползлась в желудке умиротворяющим, обволакивающим теплом.

Прикрыв от блаженства глаза и с радостью послав на хрен и этого Райна, и телевидение, и нынешнюю сраную власть, претворившую, как ему казалось, в жизнь все мечты бесноватого Гитлера, Иван Захарович начал медленно погружаться в старческое забытье, где на самом дне, в мутном иле прожитого блестели, словно крупные жемчужины, крупицы памяти. В самых ярких из них жила война. Прежде чем раствориться в этих будоражащих душу воспоминаниях, слиться с ними воедино, обратиться в того крепкого, вихрастого молодого мужика в ладно сидящей гимнастерке, гаснущим сознанием инвалид уловил юркую мысль: «Или ты совсем ослаб, Захарыч, или мудрая Клавка чего-то опять, подмешала в заначку. С полстакана засыпаешь».

Но повоевать бравому бронебойщику на этот раз не дали. Только он со своим закадычным дружком Миколой Бойко выбрал удобную позицию, и они уже почти окопались, как от сквозняка громко бухнула входная дверь, зазвенели ключи, послышались голоса. «Клавдия вернулась с ветеранской отоварки», — нехотя выбираясь из уже опутавшей его дремы, подумал Иван Захарович, машинально запихивая в диванные подушки заветную фляжку.

— Клава, ты с кем это? — слегка откашливаясь, спросил хозяин.

— А сейчас увидишь. Ты там в порядке?

Ивану Захаровичу по-детски не терпелось поскорее увидеть гостя, порыться в дешевых бумажных пакетах праздничного заказа, позубоскалить о щедрости государства, выдавшего ему унизительную подачку, но при постороннем, да еще, может быть, незнакомом человеке он не хотел ползать по комнате на своих обрубках, беспомощно махая впереди себя замозоленными культями рук. Он не хотел быть «самоваром», как называли еще во фронтовых госпиталях людей, потерявших и руки и ноги. Это было страшное и дьявольски точное в своей образности слово.