Под созвездием Ориона - читать онлайн книгу. Автор: Владислав Крапивин cтр.№ 29

Случай со сгоревшим сортиром я излишне драматизировал (взял за основу похожий случай в школе). Пожар уборной в нашем дворе и правда был, но слабенький, его залили двумя ведрами сами жильцы. И возник он не из-за мести брату ТТ, а из-за головотяпства Рыжего и Амирки, которые там курили и нечаянно подожгли валявшиеся в углу газеты. Разборки и взбучки были именно по этому поводу...

Теперь — главный вопрос. Его можно сформулировать классической фразой: «А был ли мальчик?»

Да, был ли вообще Темчик-то?

Был. Правда, звали его Гена, Геня, Генчик. Но я это имя уже использовал в другой повести, пришлось придумывать новое.

Это был девятилетний мальчуган, появившийся в нашем квартале и живший там недели три — приехал и уехал.

Но вот тут-то все и дело. В субъективном восприятии фактов и людей.

Когда я потом, через много лет, спрашивал приятелей детства, помнят ли они Генчика, они пожимали плечами. Один только сказал: «А, это который в панамке бегал...»

— Да, — напомнил я. — Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.

— На горне, по-моему, все дудели по очереди...

Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом...

Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово». Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).

Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.

Я прочитал и подумал: ну, не было так не было... Потому что все-таки мальчик был. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой — это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.

Я бы сказал даже, что искусство — это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседревности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия — к высшей реальности.

Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю, что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками — и всё.

Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку...

[Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница. Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.

Вот и еще один наш современник стал историей...

Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из «Каравеллы». И о Темчике...]

Почему я все-таки не написал повесть «Однажды играли...»?

Тут причины прежде всего «литературно-технического» свойства. Сам виноват.

Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман «Коллекционер»; иногда приятно сравнивать себя с классиками).

Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в «Оранжевом портрете с крапинками» (и в какой-то степени матерью Салазкина в «Бронзовом мальчике»). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в «Шестой Бастионной».

Историю ночного путешествия я перенес в повесть «Тридцать три — нос утри», сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что — мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе — насильно расчленять реальность и фантазию...

«Романтику трубача» я перенес в роман «Бронзовый мальчик».

О сгоревшей уборной (во имя большей документальности) рассказал в повести «Мой друг Форик...»

Да и сам Темчик незаметно просочился в образы Ивки («Бабушкин внук и его братья») и Зорко («Взрыв Генерального штаба»). Так что пришлось бы повторяться. За повторения меня и без того ругали неоднократно. Хотя я и помню слова К.Г.Паустовского, что не надо бояться повторений, но...

Особенно бессовестным повторением была бы история с пластинкой и сломанным патефоном. Где я только не писал о патефонах, граммофонах и старых пластинках! «Битанго», «Золотое колечко...», «Кораблики», «Пистолет капитана Сундуккера», «Голубятня на желтой поляне»... Всего и не вспомнишь. Удержаться было очень трудно. Любовь к патефонному волшебству я впитал в себя с первых лет жизни...

ПАТЕФОННАЯ МАГИЯ

Да, это действительно была магия. Сила, завораживающая душу.

Помню себя еще совсем малышом, переживающим томительное ожидание: к сестре и брату должны прийти гости, будет вечеринка, на которую принесут патефон. И вот его приносят: темно-синий, голубой, зеленый или коричневый чемодан. А иногда и праздничнокрасный, как флаги первомайской демонстрации. (Мама говорила, что в довоенные годы у нас тоже был такой, но его унесли, когда обокрали квартиру — еще до моего рождения; как я ненавижу этих воров!)

Мне разрешают сесть на стол рядом с патефоном (попробовали бы не разрешить! — сразу будет такой рев!). Щелкает плоский никелированный замочек. Медленно, с тихим скрином поднимается и замирает в наклонном положении крышка. А из недр этого раскрытого чемодана — как широкий выдох — вылетает восхитительный, специальный «патефонный» запах...

Даже сейчас, когда я открываю старый коричневый патефон, купленный в комиссионке, я вдыхаю тот же запах... Вообще-то это смесь застоявшихся ароматов клея, коленкора, чуть поржавевшего железа (из недр внутреннего рупора), сукна на диске и тому подобного. Но все вместе — именно патефонный запах. Тот же, что в давнем детстве. И я, зажмурив глаза, вмиг становлюсь маленьким, переношусь на широкий обеденный стол к предмету своего обожания.

Меня в патефоне восхищает и радует все: блестящие рычажки тормоза и регулятора скорости, сверкающий обод круга, суконное покрытие этого круга (обязательно тех же тонов, что и патефон, только посветлее)...