Назавтра был то ли праздник Победы над Японией (в те времена нерабочий день), то ли просто воскресенье. И мы, свободные от школы, с утра отправились по известному только мне маршруту. Я отказался заранее открывать свои секреты, это придавало нашей прогулке загадочность и серьезность настоящей экспедиции. Виталик нетерпеливо канючил, чтобы я рассказал, в чем дело. Володька был снисходительно терпелив — как бы подыгрывал мне.
Я повел ребят по дну лога, вдоль речки, этот путь оказался не длинным, и скоро мы очутились у подножья того острова, где я несколько дней назад радовался своему робинзоньему уединению и близкому горизонту.
День стоял безоблачный и совсем летний, начало сентября снисходительно дарило нам дополнительный кусочек каникул. Пахло бурьяном, коноплей и полынью. Пушистые семена почти неподвижно висели в воздухе. Мы стали подниматься по склону, зашуршала на тропинке сыпучая глина. И вот наконец плоская поверхность острова, на котором когда-то (по моему убеждению) стояла древняя крепость. Ромашки, клевер, колоски подсыхающей травы…
Я выбрал место, где трава пониже.
— Ложитесь на пузо, лицом к земле…
— А зачем… — начал Виталик, но увидел, что Володька лег сразу, и тоже плюхнулся на живот. И сказал придирчиво:
— Ну и что?
Я лег между Виталиком и Володькой. Васильковое небо с ватными комками облаков висело над нами. А кругом лежала травянистая поверхность. Ровная, как стадион. Лишь кое-где торчали над ней ромашки и мохнатые головки растений с неизвестным названием, а больше ничего не было.
— Смотрите, — выговорил я многозначительным шепотом. — Небо соединяется с землей совсем рядом. Это и есть близкий горизонт…
С полминуты мои друзья молчали. Потом Володька сказал удивленно:
— А ведь правда…
И мне было очень дорого это признание.
Но Виталик на этот раз не согласился с Володькой, хотя обычно признавал его авторитет.
— Вовсе это никакой даже не горизонт!
— А что по твоему?! — взвинтился я.
— Ничего! Просто трава, вот и все! Таких горизонтов не бывает!
Но я был не лыком шит! Зная, что Виталька заспорит, я запасся научным доказательством. Со мной была кирзовая полевая сумка (ее подарил мне Коля, муж моей старшей сестры). И в сумке лежала пухлая книжка, которая сохранилась у меня и мамы еще с довоенных времен, от папы. Растрепанный, без корочек, «Энциклопедический словарь Ф. Павленкова», изданный почти сорок лет назад, в 1907 году. Я умел искать в нем объяснения всяким хитрым понятиям. И я знал, что там написано на странице 531 (даже закладку сделал). Между словами «Горизонтальный» и «Горилла» (с портретом этой самой гориллы) были строчки:
« Горизонтъ — видимая наблюдателю часть земной поверхности, а также кругъ, ограничивающiй эту часть». Дальше было еще что-то — про астрономию и другие хитрости, но это уже не имело значения. Для доказательства хватало первой фразы. И я со сдержанным торжеством прочитал ее Виталику и Володьке. И добавил:
— Вокруг нас что? Земная поверхность. А что ее окружает? Круг, который видим! Значит, это и есть горизонт. Читайте сами…
Виталик и Володька сдвинули над словарем головы со стриженными макушками.
— Правильно, — сказал мудрый Володька.
Но Виталик заспорил и сейчас. Причем его аргументы носили уже политический характер:
— Ну и что? Эта книжка до революции напечатана, сразу видно. А тогда в книжках врали для обмана трудового народа!
— Не все же, кто писал, врали, — попытался урезонить его Володька.
— Все! — отчаянно заявил Виталик, чувствуя, что теряет позиции.
Я добил его новым доказательством:
— Пушкин тоже писал до революции. По-твоему, и Пушкин врал?
Против Пушкина не попрешь. Виталик засопел. И сделал вид, что разглядывает портрет гориллы. Володька осторожно, необидчиво так сказал:
— Вить, ты же всегда справедливый. Ты должен признаться, что здесь вокруг нас горизонт.
Виталик посопел сильнее, бормотнул:
— Ну, ладно…
А Володька глянул вдоль плоского травяного ковра и вдруг прошептал:
— Смотрите, на горизонт села бабочка.
В самом деле, там, где небо соединялось с близкой кромкой земли, на тонкой травинке качалась коричневая бабочка-крапивница. Ей, наверно, нравилось качаться. Она то складывала, то развертывала крылышки, радуясь солнцу. Да, было еще сплошное лето. И мы некоторое время лежали молча, погрузившись в теплые запахи трав…
Но Виталик не был бы Виталиком, если не попытался бы все-таки настоять на своем. Он пожевал стебелек, выплюнул и упрямо заявил:
— А все равно этот горизонт не настоящий. Мы встанем, и он пропадет. И кругом будет все не так.
Володька повернулся на спину, глянул в небо и рассудительно ответил:
— Ну и что? Тогда будут другие горизонты…
Сказал ли он это просто так, или был в словах его, третьеклассника, самому ему еще неясный до конца глубинный смысл?
Мы не знали в тот день, что очень скоро Виталик уедет со Смоленской и мы о нем больше никогда не услышим. Наша с Володькой дружба в будущем году станет крепче, серьезнее как-то, но следующей осенью уеду и я. На другой конец города. А это в детстве порой то же самое, что в другую страну.
В общем, другие горизонты…
Но про них — другие истории…
***
Вначале я хотел на этом закончить повесть. Но — вот ведь совпадение! — накануне я снова увидел девочку. Ту, с которой повстречался в давние годы на замерзшем болоте. Увидел во сне. Может быть, потому, что перед этим думал о ней. А может быть, судьба просто позволила мне еще раз вернуться в город моего детства, а там возможны любые чудеса.
Я часто возвращаюсь по ночам в свой Город и уверен, что это не простые сны, а, скорее, переход в иные, оставшиеся за гранью повседневного мира, но все же реальные миры.
Город был, как всегда, знакомый и в то же время слегка загадочный. С запутанными переулками, мостами, скрипучими лестницами и говорливыми ручьями в глубине темных оврагов. С обветшавшей резьбой просторных деревянных ворот, жестяным кружевом дымников на печных трубах, с чисто-белыми колокольнями над крышами и тополями…
Я вернулся сюда десятилетним мальчишкой, но за спиной ощущал опыт прежней прожитой жизни, написанных книжек, обретенных и потерянных друзей. Однако этот опыт не тяготил меня, ощущения мальчишества было главными, я был пацаном в стоптанных сандалиях на босу ногу, в подвернутых до колен штанах, в расстегнутой на груди и завязанной узлом на животе ковбойке… Я шел вдоль заросших клевером и подорожником обочин к Саду судостроителей. Сам не ведал, зачем… Я знал, что время уже не то, не середина двадцатого века, что отчима давно нет, что скорее всего нет в саду и стрелкового стенда. Но зачем-то же мне надо было туда! Впрочем, в этом «надо» не ощущалось тревоги. Наоборот, хорошее такое ожидание.