Синий треугольник - читать онлайн книгу. Автор: Владислав Крапивин cтр.№ 55

— Здравствуй…

— Здравствуй, — откликнулся Мальчик. — Садись ближе… Почему ты всегда такой, словно чего-то боишься?

— Большие мальчики часто прогоняют, — признался Барашек, задумчиво болтая коричневыми ногами. В голосе его не было обиды, только простое объяснение. — Иногда берут играть, но редко. Чаще всего гонят…

— Я никогда не прогоняю маленьких, — сказал Мальчик.

— Да, я знаю, — кивнул Барашек. — Но другие не так. И я привык бояться.

— Не бойся. Садись ближе…

Барашек придвинулся. Глянул светло-карими глазами — и нерешительно, и доверчиво.

— Можно, я спрошу?

— Спрашивай.

— Ты вчера говорил ребятам, что люди всему научатся… Всему на свете. Да?

— Да! — оживился Мальчик. — Правду говорю тебе, пройдет не так уж много лет, и люди откроют всякие тайны о том, как устроен весь мир…

И будут знать, из чего сделано солнце, и почему на деревьях растут листья, а на птицах — перья, и что за краем Земли, и…

Правду говорю тебе, будут. Узнать это не так уж трудно, надо только время… Гораздо труднее другое, Барашек.

— Что?

— Ну, например, чтобы большие мальчики не прогоняли маленьких… И чтобы взрослые не обижали ребят, и чтобы никто не врал друг другу. Чтобы все любили всех и были добрыми… На это уйдут тысячи лет…

— Ну уж… — осторожно не поверил Барашек. Он был славный малыш, и умение быть добрым, несмотря на обиды и шишки, не казалось ему трудным. А вот разные чудеса…

— Ты еще говорил, что люди научатся летать…

— Да, — сказал Мальчик. И притих. Ему показалось, что мать в доме окликнула его.

Помолчал и Барашек. Придвинулся еще, прислонился к Мальчику плечом и спросил полушепотом:

— А когда это будет? Чтобы летать…

— Будет… — рассеянно отозвался Мальчик и прислушался опять. Потом вздохнул: — Только одному люди не научатся никогда…

— Чему? — огорчился Барашек.

— Сделать так, чтобы, когда человек летает, мама за него не боялась…»

Город наш потому, наверно, и называется Старотополь, что здесь много столетних тополей. Других старых деревьев тоже много, но тополей больше всего.

Правда, цвели они в то давнее лето жидковато — в воздухе только редкие пушинки. Зато листва выросла густая. Тесный заросший двор наш в то утро был весь в тени.

Я глянул во двор из-за двери. Тетя Глаша снимала с веревки высохшее белье. Дядя Костя у сарая возился со своим трофейным мотоциклом. На крыльцо они не смотрели. Я кошачьими прыжками достиг приоткрытой калитки, и вот — на свободе. Торопливо дошагал до перекрестка. И прежде чем уйти за угол, оглянулся на деревянный двухэтажный наш дом — пожилой, кособокий, но такой привычный…

Потом я свернул на Гончарную. И почти сразу:

— Эй, Патефон! Куда топаешь?

Это Гришка Гаврилов из нашего класса. Я сказал неласково:

— На кудыкины горы воровать помидоры…

Гаврилов был с круглой стриженой головой, полноватый и вроде бы добродушный. Но я его не любил. Помнил, как осенью, когда били Турунчика, он сопел и протискивался без очереди, чтобы ударить поскорее. "А сам-то, — безжалостно сказал я себе. — Лучше, что ли, был тогда?" И разозлился на себя и на Гришку.

Гаврилов улыбался. Он был не очень-то обидчивый.

— А что это у тебя? — Он пухлым подбородком показал на картонную коробку, я нес ее под мышкой.

— Любопытному Гавриле знаешь что отдавили?

Тогда он все же обиделся. Отошел, сообщил через плечо:

И зашагал поскорее.

Я был в классе не из драчливых, даже наоборот. Но будь сейчас у меня свободные руки, показал бы я Гавриле "ручку в дырке"! Последнее время я легко стал заводиться…

А впрочем, наплевать. Патефон так Патефон. Теперь-то не все ли равно?..

Эту кличку мне приклеили прошлой весной, когда узнали, что я занимаюсь в Доме пионеров, у Длинной Эльзы. Эльза, чтобы набрать себе в певцы голосистых мальчишек, ходила по школам, сидела на уроках пения, прислушивалась, приглядывалась. Таким образом и меня разглядела.

Вообще-то я петь стеснялся. Но бывало, что, если все кругом поют и песня хорошая, я забывал про смущение и что-то прорезалось в голосе…

В хор я, конечно, вовсе не стремился, но Эльза умела уговаривать. К тому же если занятия, значит, меньше буду сидеть дома под бдительными взглядами тети Глаши.

Да и ребята в хоре были добрее, чем в классе. Без всяких прозвищ тут обходилось, без дразнилок и надоевшего в школе нахрапистого приставания. А со смуглым быстроглазым Валькой Сапегиным мы даже стали приятелями.

И петь мне понравилось.

Эльза как-то обмолвилась, что "когда этот мальчик поет, у него распахивается сердце".

Всякие там сольфеджио и нотную грамоту я терпеть не мог, но строгая седая Эльза почему-то мне это прощала. И все чаще поручала быть солистом.

Разные у нас были песни: и пионерские, вроде "Эх, хорошо в стране Советской жить", и про недавнюю войну, и "Во поле березонька стояла", и "Веселый ветер"… Многие из них я любил. А больше всех — "Орленка". Эту песню я начинал один, а хор вступал постепенно. Как запоешь: "Орленок, орленок, взлети выше солнца", так сразу — и печаль, и смелость, и звон такой в душе…

А потом появилась еще одна песня, самая для меня хорошая. Но все это было раньше и осталось позади. Все позади…

Так, размышляя о прошлом, прошагал я всю Гончарную и вышел на Зеленую Односторонку, к берегу городского оврага. Недалеко был завод "Красный химик".

Сквозь бурьян, без тропки, я спустился по склону метров на пять. Татарник цапнул меня колючками за щиколотки, но не сильно, а так, для порядка. Словно предупреждал: "Не будь растяпой, оглянись". И я оглянулся. Но никого не было поблизости, только желтая бабочка летала над чертополохом.

За сорняками виднелась кирпичная кладка. Она выступала из глинистой толщи откоса. Это была невысокая стенка из большущих старинных кирпичей. Я пробрался туда, где стенка отслаивалась от глины. За мертвой чащей прошлогоднего репейника пряталась расщелина. Только-только чтобы протиснуться такому пацану, как я. Со стороны ее трудно было заметить. Я обнаружил это место случайно, еще в апреле, когда в одиночку бродил вдали от дома, обследовал глухие окрестности (вернулся в перемазанном пальто и получил от тети Глаши вздрючку). Теперь, в рубашке-то, пролезть будет легче, да и глина высохла, не мажется.