Тата пожала плечами. Хорошо, что темно, и только
прямоугольники желтого домашнего света лежат на сугробах.
Хорошо, что темно, иначе Лерка бы точно увидела, что она
покраснела.
– Я сегодня… на свидание ходила.
– С кем?!
– Так, ни с кем.
– Одна то есть ходила?
– Лера! Он из нашего офиса, очень симпатичный. Он пригласил
меня в какой-то антикварный магазин, и мы там рассматривали люстру.
Лера помолчала, а потом сказала:
– Прекрасно.
Голос у нее был расстроенный.
Семья сестры казалась ей незыблемой и надежной, самой
настоящей, словно сделанной из чего-то очень прочного, ну, хоть из гранита.
И как бы скучно это ни звучало, в этом был смысл и главная
сила – они есть, они вместе, они никогда не расстанутся, потому что это
невозможно.
И точка.
А тут такие перемены!.. Да еще какие-то люстры и кавалеры из
офиса!
Они вернулись в дом, и Тата опять принялась за куличи, а
Лера, ничем ей не помогая, все смотрела и смотрела в окно.
Утром и произошло событие, взбудоражившее весь дом.
Из бабушкиной спальни пропал бриллиантовый прабабушкин
крест.
Бабушка совершенно точно помнила, что вечером он был с ней –
она никогда его не носила ввиду его исключительной тяжести, – но никогда и не расставалась.
Крест висел на нефритовых четках, которые бабушка почти не выпускала из рук, и
все помнили, что за столом четки и крест лежали рядом с бабушкиной тарелкой.
Перерыли все, даже ковры снимали – крест как в воду канул!
Все было забыто – Пасха, куличи, которые, накрытые
кружевными салфеточками, бодро и торжественно сияли на буфете. Дети ползали под
столами, двигали диваны, залезали под кресла. Им нравилось ползать и залезать,
они думали, что это игра такая, а тучи все сгущались и сгущались, и Тата
чувствовала, что гром вот-вот грянет.
Он и грянул.
Бабушка объявила, что крест у нее стащили как раз дети! – и
нужен обыск.
Этого никто не ожидал.
Тёма со злыми слезами на глазах заорал, что если его в этом
доме считают вором, он немедленно поступит в суворовское училище, и ноги его
здесь не будет, и вообще, где папа?!
Даниил меланхолично пожал плечами и сказал, что его могут
обыскивать сколько угодно – он не берет чужих вещей.
Девчонки, перепугавшись за Тёму, на всякий случай заревели
тоже, а Тюпа спросил, что такое обыск.
Он ел морковку и смотрел телевизор, включенный на спортивном
канале.
У матери был перепуганный и несчастный вид. Лера грызла
ногти, а Шура держалась за виски – пребывала в ужасе.
– Бабушка, – сказала Тата твердо. – Мы не станем обыскивать
детей. Наверное, мы просто плохо искали. Просто нужно поискать еще.
– Это очень дурной знак, – бабушка раздула ноздри. Голова у
нее тряслась, она даже свои пахитоски не курила. – Особенно накануне Пасхи!
Куда мог пропасть крест, да еще такой огромный, да еще с бриллиантами?! Если
его стащили, ноги моей не будет в этом доме!
Тату вдруг осенила мысль, куда именно крест мог пропасть.
– Бабушка, а ты снотворное на ночь принимала?
– Ну конечно! А что такое?
– Ничего, – задумчиво сказала Тата. – Ничего. Лера, дай
детям супу. Я… сейчас.
Она поднялась на второй этаж, обошла галерею, на которую
выходили двери всех спален, и заглянула по очереди в каждую.
Потом спустилась вниз – дети сидели за столом, Лера громко и
деловито командовала напряженным, звенящим голосом. Тата не пошла через
столовую, а кругом, к той двери, которая выходила не на веранду, а в сад.
Этой дверью пользовались в основном летом, и еще ее муж
любил выйти покурить именно на эту сторону дома. Но мужа не было, а возле двери
стояли ботинки.
Одни-единственные ботинки.
Все было ясно.
– Мне нужно на чердак за пасхальной скатертью, – сказала
Тата отрывисто, вернувшись в столовую. – Что бы там ни было, а Пасха на носу!
Даня, пойдем, ты поможешь мне дверь открыть.
Меланхоличный Даниил покорно потащился за ней – дисциплина и
послушание самое главное, – и совершенно несчастный Тёма проводил их глазами.
На чердаке было холодно и пахло сухими цветами и пылью.
Огромный, темного дерева буфет, в котором Тата держала вещи «дальнего
пользования» – елочные игрушки, пасхальные и новогодние скатерти, надувного
тигра, с которым Тюпа летом любил плавать в бассейне, – стоял в самом дальнем
углу.
Тата пошла к буфету, а Даниил остался на пороге.
Его меланхоличность как рукой сняло, он озирался даже, пожалуй,
с интересом.
– Как тут у вас… красиво, – сказал он, когда Тата вытащила
скатерть.
– Здесь много старых интересных вещей, – согласилась Тата. –
Зачем ты взял крест, Даня? Ты же понимал, что бабушка его хватится! Причем
очень быстро! Зачем?
Даниил попятился, стал отступать к двери и, пожалуй, сбежал
бы, если бы Тата проворно не схватила его за руку.
– Тише, – сказала она и приложила палец к губам, – тише,
тише!..
– Я не брал! – Рука у него была совершенно мокрой. – Я
ничего не брал, правда!
– Даня, – Тата посмотрела в его перепуганные глаза. – Я
знаю.
– Ты не можешь знать! Ты ничего не видела!
– Я не видела, но знаю. Вчера ты выходил на площадку, чтобы
взять книжку, да? У нас на втором этаже книжные полки. Ты выходил и услышал,
как твой отец говорит про Воронеж.
– Ты меня не видела!
– Не видела, – согласилась Тата. – Но я заходила к тебе в
комнату. У тебя на подушке лежит детектив. А детективы у нас стоят только на
галерее, куда выходят двери из спален.
– Ну и что? Подумаешь, детектив!
– Даня. Послушай меня. Ты взял книжку, услышал, что говорят
взрослые, и решил сбежать, да? Для этого ты решил раздобыть денег. Ты дождался,
пока все лягут, зашел к бабушке в комнату и взял у нее с ночного столика крест.
Только ты не стал его прятать в доме. Ты знал, что в столовой мы с Лерой, ты
нас слышал. Ты подождал, пока мы уйдем курить, спустился и вышел с другой
стороны дома, где дверь в сад. Я слышала, как она открывалась.
– Я не брал!
– Возле той двери стоят твои ботинки. Они совершенно мокрые.
Ты лазал в них по снегу и позабыл перетащить их к другой двери. Так?