Открытие себя - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Савченко cтр.№ 191

Я люблю смотреть, как работает Ник-Ник. Его руки – не сильные, не очень красивые, с желтыми от табака подушечками пальцев и ревматически красными суставами – в работе становятся очень изящными, умными какими-то, точными в каждом движении. Это руки экспериментатора.

Можно выучить формулы, запомнить числа, описывающие свойства веществ, – но в прикладной работе от них будет мало толку, если ваши руки не чувствуют этих свойств: хрупкости стекла и германия, гибкости медной проволоки, чистоты протравленной поверхности кристалла, неподатливости дюралюминия, вязкости нагретой пластмассы – и согласованности их в опытной конструкции… Вот, пожалуйста: Толстобров взял полоску отожженного никеля, приложил плоскогубцы, примерился – раз, раз, раз! – три изгиба. И готов никелевый держатель для матриц, который нечувствителен к травителю и захватывает образец нежно и плотно.

– Покажите, Ник-Ник!

Я неделю придумывал конструкцию держателя с винтами и пружинами, собирал их – и все было не то. А это – и для моих матриц годится.

Мелочь? Без таких «мелочей» не было бы ничего: ни колеса, ни ракет.

Руки экспериментатора… Мы почитаем мозоли на ладонях рабочих и хлеборобов, воспеваем нежные руки женщин, удивляемся изощренной точности пальцев хирургов и скрипачей-виртуозов. Но вот – руки экспериментатора. Их загрубил тысячеградусный жар муфельных печей, закалил космический холод жидкого азота; их обжигали перекиси и щелочи, разъедали кислоты, били электрические токи при всяких напряжениях. Загоревшие под ртутными лампами, исцарапанные (всегда поцарапаешься, а то и порежешься, пока наладишь установку) – они все умеют, эти руки: варить стекло и скручивать провода, передвигать многопудовые устройства и делать скальпелем тончайшие срезы под микроскопом, орудовать молотком и глазным пинцетом, снимать фильм и паять почти незримые золотые волоски, клеить металлы и поворачивать на малую долю делений конусы манипуляторов. В них соединилась сила рабочих рук и чуткость музыкальных, методичная искусность пальцев кружевницы и точная хватка рук гимнаста. Все, чем пользуются люди, что есть и что будет в цивилизации, проходит – еще несовершенное, хлипкое – через эти руки. Проходит в первый раз. Потому что повторяться – не по нашей части. Наше дело: новое, только новое.

А ведь предо мной сейчас, можно сказать, ущербный Николай Никитич Толстобров – упустивший из-за войны свое время, растерявший здоровье и силу. Каков же он в полном блеске своих способностей?

…Обобщающая мысль – и сразу побочный эффект надвариантности: замерцала вперемежку с левой кистью у Ник-Ника та культя-клешня, расщепленная на два громадных сизо-багровых «пальца». Но главное, и ею он работает: вставил в щель между «пальцами» хитроумный зажим, держит в нем на весу свою фотоматрицу – а правой, здоровой, поправляет в ней что-то пинцетом. При хорошей голове и одна рука неплоха.

…Но я знаю и крайний вариант Толстоброва (смыкающийся и с моим таким же, где я «по фене ботаю, по хавирам работаю»): седой побирушка с одутловатым, красным от пьянства – а может, и от стыда? – лицом. Промышляет в пригородных поездах. Завернутые рукава гимнастерки обнажают две культи. К ремню пришпилена консервная банка для мелочи. Я тоже ему кидал – когда медяки, когда серебро. Огрызок, который, не дожевав, выплюнула война. Без рук и голова не голова.

Э, к черту, прочь от этих вариантов! Мне надо в другую сторону. Волевое сосредоточение. Восстановились нормальные кисти Толстоброва – с желтоватыми пальцами, ревматическими суставами, четким рисунком синих вен.

…И повело в другую сторону: руки эти напомнили мне руки моего отца – тоже неплохого вояки и мастера. Только у бати кисти пошире да ногти плоские, а не скругленные.

Как он вчера горделиво посматривал в мою сторону, когда те двое пришли за советом!

* * *

Никогда я не видел ни отца, ни рук его. Судить о них могу только по своим – родичи говорят, что мы похожи. Командир разведроты Двадцать пятой Чапаевской дивизии Е. П. Самойленко погиб при обороне Севастополя в том самом сорок втором году, в котором родился я. Неизвестно даже, где похоронен, в какой братской могиле. Только и знаю его по той фотографии комсостава дивизии, где он с краешку, молодой лейтенант.

А в варианте, где он жив, до обороны Севастополя дело не дошло. И близко там немцев не было.

Маша приближается ко мне хорошей походкой девушки, которая уверена в красоте своих ног; несет образцы.

– Алексей Евгеньевич, поглядите – хватит?

Рассматриваю образцы, сам думаю о другом. Поверхность пластинок германия серебристо блестит, нигде ни пятнышка, контактные графитовые кубики притерты проводящей пастой точно посредине – и паста не выступает из-под них. У меня даже улучшается настроение: что значит школа! Маша пришла к нам после десятилетки, сразу попала ко мне. Она смешлива, целомудренна, очень усердна – но умения, конечно, не было. И немало пережила огорчений, даже пролила слез от придирок этого зануды (моих то есть), порывалась уйти в другую лабораторию, пока научилась работать. Зато теперь в ней можно быть уверенным, не гадать всякий раз при неудаче опыта: кто подгадил – природа или лаборантка?

…Но дело же не в том, соображаю я сейчас, при такой ее дрессировке и аккуратности здесь и за Сашку можно быть спокойным: не перепутает Машенька наклейки на ампулах. А раз так, то зачем мне она и зачем мне быть здесь? Эта возня с образцами и матрицами для меня – бездействие в форме действия. Действие же мое совсем в ином…

Колеблюсь (как не заколебаться, когда решаешься на заведомое свинство!) – и разделяю реальность альтернативными ответами:

– Ну, блеск!

– Никуда не годится, грязно. Переделай все.

В «варианте числителя» Маша со скрытым достоинством откликается:

– Нет, а что же! – И щеки ее с двумя тщательно замаскированными прыщиками краснеют: приятно.

В варианте знаменателя она говорит растерянно:

– Алексей Евгеньевич… ну, я уже просто не знаю как! – И щеки ее краснеют от досады и обиды.

Она поворачивается, отходит… и все, ее нет. Точнее, меня-надвариантного нет более там, где похваливший Самойленко-ординарный начинает работать с этими образцами, ни там, где обиженная вконец Маша исполняет тягомотную последовательность причин и следствий: подает Уралову заявление об уходе, объясняется с ним, он вызывает для объяснений меня-не-меня («Что это на вас, Алексей… э-э… Евгеньевич, никто угодить не может?!»), затем отдел кадров – и т. д. и т. п.

Эти грани реальности повернулись ко мне ребрами. И перешел я, похоже, весьма удачно.

…На высоком табурете за химстолом восседает, не доставая ногами до пола, миниатюрная брюнетка двадцати пяти лет. Белый халат эффектно облегает ее фигуру. Карие глаза, аккуратный прямой носик, четкий подбородок, округлые щеки – это однозначно, ибо от природы. А все остальное мерцает… боже, как мерцает: волосы то собраны в тюльпан, то распущены по плечам, то завиты на концах, то с пегими прядями над выпуклым лбом, то стянуты в жгут, то уложены на затылке кренделем; брови то широкие, то тонкие, то выщипаны вовсе и наведены тушью; веки то с росчерком, то с изгибом, то подсинены, то впрозелень. А цвета и фасоны кофт, которые выглядывают из-за отворотов халата! А формы сережек и клипс в маленьких розовых ушках! А декоративные гребни и фигурные шпильки в волосах! А… Сколько же она времени проводит утром перед зеркалом в поисках варианта, который окончательно погубит мужчин? Сейчас она ощетинилась всеми ортогональными прическами, фасонами клипс и кофт, веками и бровями в n-мерном пространстве, как ежиха.