Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Рудашевский cтр.№ 38

«Ауровиль должен стать городом всемирным, где мужчины и женщины всех стран смогут жить в мире и гармонии» {46} , – заявлено было в одном из ауровильских буклетов. Сошлось же к тому, что всюду объявления висят, предупреждающие женщин о насилии сексуальном, возможном на дорогах Ауровиля – в одиночестве не разрешают им по темну ездить на велосипеде или мопеде. Насилие, нужно полагать, от индийцев устроено, вблизи от города живущих.

Другие объявления призывают подаянием не баловать нищих – в опасении привадить их.

В Ауровиле заявлены павильоны нескольких стран. В запустении пребывают они явном. Мы видели это от прогулки велосипедной (велосипеды получили без платы, от гостевого дома). Чудо подлинное, что ржавые эти двухколёсницы катились по дороге, деталей не теряя! До сих пор болят у меня колени – велосипеды здесь до того маленькие (не для моего роста собранные), что коленками я упирался в руль; неприятности начинались, когда поворачивать нужно было…

Первым павильоном был индийский – нашли мы вокруг него здания диковинные, запустению преданные. В залах просторных, круговых пыльно было, мусорно. По соседству – дом широкий, лишь в каркасе завершённый. Порос он деревьями, кустами; подвал его был нам аттракционом от обилия мышей летучих (появлением нашим переполошённых), пауков, гусениц и слизняков. Поодаль гостевые домики стояли – приятные, открытые для туристов. Сам павильон (здание прямоугольное) изнутри оазисом цивилизации показался, но безжизненным, напрасным…

То же было в Тибетском павильоне (примечательном тем, что первый кирпич в нём положен Далай-ламой).

Многое в Ауровиле рассохлось, проржавело, рассыпалось. При этом строительство в городе не останавливается. Даже русский павильон обещан ауровильцам. Не успевают новое построить, как ветшает старое.

Центр Ауровиля был верным указанием к тому, что задумывался здесь город будущего. В парке, кругами расчерченном, с газоном мягким, с кустами цветущими, вблизи от амфитеатра жёлтого поднят из земли шар огромный, золотыми пластинами облепленный (храм Матримандир). Вокруг него землёй выломленной стоят глыбы красные. В этом – сюрреалистичность яркая. Подивиться можно было тому, что ядро такое, боскетами окружённое, на юге Индии нашлось, вблизи от нищеты густой, невежества тёмного.

Восторга от Матримандира не получилось. Вспомнилась Астана, центр которой выстроен таким же сюрреализмом. Не могли мы с Олей отогнать сравнение навязчивое и признать должны были, что центр Ауровиля – это первая малобюджетная проба европейских архитекторов перед созданием казахской столицы. Матримандир устройством многоуровневым указывал памяти на Пирамиду мира и согласия.

В храм Матери попасть можно только по записи – не для осмотра праздного, но для медитаций в Белом зале. Собственно, медитация, совершенствование внутреннее, йога объявлены лучшим занятием для ауровильцев.

Всё здесь устроено для тихой, неспешной жизни. Продаются во множестве благовонии, ароматические масла, мыло; объявлено вегетарианство. Экологичность – во всём: в солнечных батареях, по придорожным фонарям установленным, в небрежении техникой строительной, в любви к велосипедам, в призывах не мусорить.

Жизнь в Ауровиле возможна полноценная. Здесь открыты садик, школа, поликлиника, исследовательские центры. И всюду портреты висят Шри Ауробиндо и Миры Альфассы. Вопросы жизненные все предвосхищены в книгах гуру [35] – они говорят, как питаться, как делать зарядку, как думать, как детей воспитывать, как склоки семейные в мир обращать. Книги такие составлены привычным видом: поучения, беседы, катехизисы, цитаты…

О глупости философии цветочной рассуждать можно, но по меньшей мере признать её нужно безобидной, к дурости особенной не призывающей. Лучшее из того, что здесь организовано, – тишина. Так устроены деревни реабилитационные для наркоманов, пьяниц.

Мать (виденная на фотографиях разнообразных) по взгляду представилась мне безумной. Иным получается взгляд у Далай-ламы. В тибетском павильоне портрет его висит между портретами Альфассы и Ауробиндо. Не знаю, взаправду ли верит Далай-лама в собственные перерождения, однако в глазах его трезвомыслие явное – не ждёшь от него рассказов о человекоподобных цветах.

Цветов, кстати говоря, обилием которых был известен ашрам Ауробиндо, в Ауровиле почти нет.

Жизнь цветочно-беззаботная здесь у тех эмигрантов, кто сохранил на родине квартиру или дом (с аренды доход получают и живут без хлопот). Так же счастливы рантье. Они могут годами разговоры мягкие под пальмами вести, к океану выезжать, медитировать, думать о страданиях мирских, богам своим молиться, песни петь, мантры вычитывать, бить в бубен; словом одним – самосовершенствоваться. Для тех, кто доходом сторонним не обеспечен, самосовершенствование отягощено работой. Шьют одежды, набивают игрушки, нанизывают бусы, варят мыло, цедят масла, вырезывают поделки, крутят чашки, делают многое другое – для продажи в магазинах туристических или городских. Иные горожане услугами выживают: стригут, массируют, вдохновляют, чистят ауру, накалывают татуировки, учат языкам, сёрфингу, йоге… Те, кому творчество подобное недоступно, занимаются хозяйством сельским, работают на компьютере. В строители, однако, в продавцы, официанты, охранники, садовники не идут – среди рабочих таких видели мы только индийцев.

При всех противоречиях, недостатках Ауровиля жить тут приятно – от тишины, спокойствия. Навязчивости никто не показывает – внимание к нам начинается только от нашего призыва. Где ещё найдётся в Индии такой городок? Не торопятся здесь услужить, заискивать никто не хочет, а повторный вопрос (индийцы приучили выспрашивать всё по несколько раз) может лёгким раздражением отозваться. Однако брезгливость нам была в предостережениях от насилия сексуального, в призывах не соблазняться услугами сексуальными индийских женщин, мужчин, детей…

Каждый занят собой, своим обществом. Встречаются те, кто монологи самодостаточные устраивает и тем безумие показывает; но от них беспокойства явного нет.

На велосипедах ржавых, потрескивающих ездили мы по кругам Ауровиля – всюду проезд свободным объявлен. В городе надзор слабым сделан. Нет камер наблюдения в центральных бутиках; иные здания открыты после закрытия – так к вечеру попали мы в кинозал современный, оформленный сюрреалистично; в темноте, с фонарём, смогли прогуляться между пустующих кресел. Однако в парк при Матримандире входили мы по карточке гостевой (удостоверению жителя временного).

Глаз Олин излечился вполне. На веке заметен ещё бугорок красный – ничтожен он в сравнении с прежней опухолью. По излечению такому была у нас близость…

Живности в Ауровиле много. В комнате нашей жильцами бессменными ползают ящерицы; кричат они громко, резко – в споре об угодьях своих комариных; не ждёшь крика подобного от созданий столь малых. По деревьям хамелеоны промышляют, порой с веток падают – бухают о землю, словно фрукт переспелый. Сейчас под балконом нашим трещит кто-то – уныло, сбивчиво.

Готовлюсь спать.

Вспоминаю старика, сегодня повстречавшегося нам в саду. Белокожий, бородатый, худой – до ровного счёта рёбер. Говорил он, что гуру настоящий должен умереть, но даже в смерти присутствовать незримо подле учеников своих. «Гуру – это ствол баньяна. Знаете такое дерево? – спрашивал старик; не дождавшись ответа, продолжал: – Это дерево осо́бенное. Дерево-роща! Да… Вырастает стволом тонким; погубить его может любой. Крепнет с годами, толстеет. Ветви его ширятся. От веток книзу корни опускаются. Вытягиваются до земли, в землю впиваются; крепнут, толстеют – сами стволом становятся. Так гуру жизнь ученикам даёт. Начинаются они не собственными корнями, но ветвями его – то есть учением. С годами вокруг ствола центрального много появляется стволов-отростков. В толщине своей они не слабее учителя. Десятилетия оканчиваются, века; и вот уж – роща устроилась, от одного деревца начатая, венами едиными оплетённая. И жизнь прекрасна в роще этой: птицы поют, отдыхают волки, лисы; речки шелестят, листья. А ствол-то главный ко времени тому отмирает – не найти его среди прочих стволов; никто теперь не скажет, от кого радость вся началась. Баньян таков. И жизнь гуру такова. Должен он для учеников своих умереть однажды, в забвении пропасть, но духом своим присутствовать рядом – ведь знают все, что был когда-то ствол центральный; сейчас утерян, не помнят имени его, образа, но знают, что был он когда-то… – помолчав, старик добавил: – Такое вот это дерево».