Как рождаются эмоции. Революция в понимании мозга и управлении эмоциями - читать онлайн книгу. Автор: Лиза Фельдман Барретт cтр.№ 101

Сообщают, что у Царнаева были слезы, когда его тетя в суде стала просить сохранить ему жизнь. Чеченская культура — это культура чести, где нельзя позорить свою семью. Если Царнаев видел, как публично позорится близкий ему человек, например умоляющая за него тетя, несколько слез согласовывались бы с чеченскими культурными нормами чести ^[534].

Мы — как и присяжные — можем только строить догадки при конструировании восприятия, чтобы объяснить бесстрастный вид Царнаева. При использовании наших западных понятий о раскаянии мы воспринимаем его как совершенно безразличного или бравирующего, а не несгибаемого человека. Соответственно, возможно, что наши догадки в этом случае создали культурное непонимание в суде, что в итоге привело к смертному приговору. Или, возможно, он в самом деле не испытывал раскаяния ^[535].

Как оказалось, Царнаев на самом деле выражал раскаяние в своих действиях в письме, написанном им в 2013 году, через несколько месяцев после теракта, за два года до того, как он предстал перед судом. Однако присяжные никогда не видели это письмо. В соответствии со Специальными административными мерами правительства США на нем был поставлен гриф секретности, оно было названо «вопросом национальной безопасности» и не допущено на суд в качестве доказательства ^[536].

25 июня 2015 года Царнаев выступил на стадии вынесения приговора. Он признался в покушении с использованием взрывчатых веществ и сказал, что осознал последствия своего преступления. Он тихо и спокойно принес извинения: «Я прошу прощения за отнятые мною жизни, за причиненные мною вам страдания, за нанесенный мною ущерб. Невосполнимый ущерб». Спектр откликов от жертв и прессы, освещавшей процесс, был предсказуемо разно­образным. Некоторые были ошеломлены. Некоторые были расстроены. Некоторые были в ярости. Некоторые приняли его извинения. А многие просто не могли решить, были ли они искренними. Мы можем никогда не узнать, ощущал ли Царнаев угрызения совести за свои ужасные действия и повлияло ли бы его письмо на приговор. Но одно совершенно определенно: в процессах со смертным приговором раскаяние обвиняемого — важнейшая вещь, на которую должны опираться присяжные, чтобы в соответствии с законом сделать выбор между тюремным заключением и смертью. И эти восприятия раскаяния, как и все восприятия эмоций, не обнаруживаются, а конструируются ^[537].

С другой стороны, демонстрация раскаяния может не означать абсолютно ничего. Возьмите дело Доминика Чинелли, преступника с тридцатилетней историей вооруженных грабежей, нападений и побегов из тюрем. У Чинелли было три пожизненных заключения, когда он предстал в 2008 году перед комиссией по условно-досрочному освобождению в Массачусетсе. Комиссия состоит из психологов, сотрудников исправительных учреждений и прочих информированных профессионалов, которые решают, будет ли заключенный отбывать срок дальше или будет освобожден. Они видывали настоящий парад раскаяний, настоящих и фальшивых, а их ответственность перед обществом заключается в способности определить разницу.

В ноябре 2008 года Чинелли убедил комиссию, что он больше не преступник с темной душой. Совет единогласно проголосовал за его освобождение. Прошло немного времени, и Чинелли приступил к новым ограблениям и застрелил полицейского. Позднее он был убит в перестрелке с полицией. Губернатор Массачусетса Деваль Патрик отправил в отставку пять из семи членов комиссии. Вероятно, он думал, что они утратили свои способности по обнаружению истинного раскаяния ^[538].

Возможно, Чинелли притворялся. Возможно, Чинелли действительно ощущал раскаяние в момент своего выступления, но как только он вышел из тюрьмы, вынырнула его старая модель мира, со старыми прогнозами, создавая его старое «я», и раскаяние испарилось. Поскольку объективных критериев для ощущения раскаяния нет, истину мы никогда не узнаем. Аналогичным образом нет объективного критерия для гнева, печали, страха или любой иной эмоции, имеющей отношение к судебным разбирательствам.

Член Верховного суда США Энтони Кеннеди однажды сказал, что жюри должно «слушать сердце и разум правонарушителя», чтобы у обвиняемых было справедливое разбирательство. Однако эмоции не имеют надежного отпечатка в мимике, позах тела, в жестах и в голосе. Присяжные и другие воспринимающие строят предположения о том, что такие движения и звуки означают в терминах эмоций, однако никакой объективной точности нет. В лучшем случае мы можем измерить, согласен ли один присяжный с другим по воспринимаемым эмоциям, но если у обвиняемого и членов жюри различный жизненный опыт, вера и ожидания, то такое соглашение будет плохой заменой точности. Если манера обвиняемого держать себя не может раскрыть эмоции, то правовой системе остается бороться с трудным вопросом: при каких обстоятельствах судебное разбирательство может быть абсолютно справедливым? ^[539]

* * *

Когда присяжные или судьи видят самодовольство в улыбке обвиняемого или воспринимают страх в дрожащем голосе свидетеля, они с помощью своих понятий эмоций делают умозаключение о психическом состоянии, предполагая, что такое действие (улыбка или дрожание) было вызвано определенным умонастроением. Умозаключение, как вы помните, — это то, как ваш мозг приписывает смысл действиям других людей посредством каскада предсказаний (глава 6) ^[540].

Умозаключения являются настолько распространенными и автоматическими, по крайней мере в культурах Запада, что мы обычно не осознаем, что делаем их. Мы верим, что наши чувства дают нам точное и объективное представление мира, как будто у нас есть рентгеновское зрение для расшифровки поведения другого человека с целью установить его намерения («Я могу тебя видеть насквозь»). В эти моменты мы воспринимаем свои восприятия других людей как очевидные свойства этих людей(явление, которое мы называли аффективным реализмом), а не комбинацию их действий и понятий в собственном мозге. Когда кто-то находится на скамье подсудимых и на кону его свобода и жизнь, между видимостью и реальностью может быть зияющая пропасть. В глубине души мы это знаем, однако в то же время мы крайне самоуверенно полагаем, что уж мы-то можем различить истину и вымысел поточнее, чем остальные тупицы в зале. Вот здесь и кроется проблема для суда.