Судьба-злодейка - читать онлайн книгу. Автор: Александр Панкратов-Черный cтр.№ 40

В советском кинематографе присутствовала духовность – от слова «душа». Если взять фильм «Летят журавли», то в свое время это была очень смелая, даже экспериментальная картина, в которой многие традиции кинематографической классики были расколоты. Но какое внимание к глазам человеческим! Оператор Сергей Урусевский на протяжении всего фильма пристально вглядывается в глаза героев – Алексея Баталова и Татьяны Самойловой. Андрей Рублев А. Тарковского смотрит чуть поверх камеры, и ты понимаешь, что он слушает окружающий мир и пытается понять его, и этот мир в нем живет – то есть вот эту глубину человеческого духа режиссеры выносили на экран. Эти традиции, к сожалению, утрачены современными кинематографистами, у них часто крупный план непонятно для чего показывается.

Сегодня очень актуально выражение «говорящие головы», особенно на телеэкране. Современные актеры говорят текст, а глаза пустые: нет чувств, нет переживаний. Они не знают, что такое пауза. Текст проговорили, еще и через губу. Им неважно, обратили ли зрители внимание на ту фразу, которую они сказали. Я вижу в этом некоторое легкомыслие. Хотя есть и замечательные молодые актеры, например, Катя Климова. За ней интересно смотреть, за ее глазами, за ее взглядом.

Сейчас кино во многом стало компьютерным. Поэтому я вернулся к театру и с удовольствием играю антрепризы. На сцене ты каждый раз играешь по-разному, привносишь разные краски, чувствуешь дыхание зрительного зала. Я знаю, что вот этот спектакль зрители приняли так, а другой – иначе. В театре партнеры особенно важны: мы отталкиваемся друг от друга на сцене – как говорил Станиславский: петелька-крючочек-петелька-крючочек – и мы чувствуем, что у нас сегодня кружево было такое, а завтра – другое. Это приносит удовлетворение и радость. А это должно быть и в кинематографе. Я помню, как Андрон Кончаловский часами при монтаже сидел над сценой и не мог остановиться на конкретном дубле – выбирал и не мог принять решение, где точнее передана та или иная эмоция. Он искал: что оставить, что сказать этой сценой зрителю. А сейчас все стараются уложиться в сроки, берут первый попавшийся дубль.

Я знаю режиссеров, которые плакали, когда чиновники вырезали фрагменты их фильмов: для них это было как вырезать кусок жизни – не столько жизни на экране, но твоей жизни.

Раньше была жесткая цензура, сейчас ее нет, но пришла распущенность. Тебя никто не ограничивает, а ограничения иногда нужны – ну хотя бы в тебе самом. Ты должен знать, что это плохо, это безвкусно. В некоторых спектаклях на сцене ругаются матом. И говорят: зато правда. Правда, она есть правда. Но если ты говоришь о правде жизни, то она должна быть чистой, чтобы зрителя вела к добру и к свету. А не к похабщине и матерщине, помойке и грязи. Это зависит, мне думается, от воспитания, от школы. Поэтому главные вопросы, которые режиссер должен задать себе: для чего он идет в искусство? Что он хочет сказать миру?

Я свою будущую жену Юлю Монахову впервые увидел, когда она оканчивала школу. Ее старшая сестра Леночка уже училась на киноведческом факультете во ВГИКе. Я тогда был студентом второго курса ВГИКа. Леночка была очень общительной. Она дружила с мастерской В. В. Белокурова. Это была украинская мастерская, где учились Ирочка Шевчук, Галя Логинова (мать Миллы Йовович), Витя Демерташ – талантливейший курс. Ребята часто встречались у нас, в общежитии ВГИКа.

Помню, Лена отмечала свой день рождения и пригласила нескольких студентов (в эту компанию попал и я). Праздник она устраивала дома. Из Днепропетровска приехала бабушка Муся, как мы все ее называли, – не только потрясающая кулинарка, но и народный художник Украины, занималась художественной вышивкой и даже вышивала портреты вождей.

Муся наготовила, накрыли на стол, и мы, человек, наверное, пятнадцать, пришли на день рождения. Там я впервые увидел Юлечку, десятиклассницу, которая была просто королевой этой компании: красивая, обаятельная, хохотушка, игрунья – в общем, завлекла. Начали танцевать, а я, выходец из провинции, стеснялся пригласить ее, тем более она была дочерью великого оператора Владимира Васильевича Монахова.

В компании приглашенных был один студент-африканец, который учился с Леной на киноведческом факультете. И он пригласил мою Юлю.

А я, сидя в одиночестве, уже изрядно выпил. И приревновал, полез на него драться. Юлька попыталась меня остановить:

– Как тебе не стыдно!.. – сказала она.

С досады я замахнулся на нее (казацкая кровь взыграла), она от ужаса закрыла голову руками и присела на пол. В это время бабуля Муся с тортом зашла:

– Сашко, ти шо – сказився, на внучку мою руку поднял?

А потом, разобравшись, что к чему, встала на мою сторону:

– Правильно, Сашко, нечего нашим девкам с иностранцами якшаться.

Вот такая была история.

Кстати, потом мы с тем африканцем помирились. Я знаю, что, окончив ВГИК, он вернулся к себе на родину и стал известным хореографом. Приезжал много лет спустя в Москву со своим танцевальным коллективом, мы встречались. Кстати, интересно, но спустя годы он даже лучше разговаривал по-русски, чем когда учился в Москве.

После той истории на дне рождения мы долго-долго с Юлей не разговаривали. Меня почти выгнали из той компании, потому что я подрался с иностранцем. Нас, кстати, в то время исключали за драку с иностранцами. У меня, помню, произошел один конфликт с греком. Кто-то рассказал руководству ВГИКа, и меня хотели исключать, но тот взял вину на себя и защитил меня. Сейчас мы с ним дружим, встречаемся, когда я приезжаю в Афины.

Юлю я с тех пор не видел до окончания второго курса. Однажды в конце учебного года смотрю, она по коридорам ВГИКа бегает. Оказывается, Юля тоже поступила на киноведческий факультет. Ну, тут уже я с нее глаз не спускал. Помирился, начал ухаживать. Стал наведываться к Монаховым домой.

Владимир Васильевич был очень строг, особенно когда у дочки появлялись какие-то ухажеры. А мама Юлина, напротив, очень нежно ко мне относилась.

Любовь Михайловна была очень хлебосольная, радушная. Она понимала, что я – бедный студент, живу на одну стипендию. Приду к ним домой – она меня всегда чем-то угощает. И я со временем немножко обнаглел. Если какой-то праздничный день, надо идти к Юле, а у меня денег ни копейки, я звонил Любови Михайловне на работу (она мне дала свой телефон). Работала она на проспекте Мира, недалеко от ВГИКа, можно было доехать на троллейбусе. И вот я звонил Любови Михайловне:

– Любовь Михайловна, одолжите десяточку до стипендии?

– Санечка, конечно, приезжай ко мне на работу, с проходной мне позвонишь.

Я приезжал, она выходила из здания, давала мне десятку. И я, наглец, на эту десятку покупал коробку конфет, шампанское или какое-нибудь хорошее вино, букет цветов – и вечером заявлялся к ним домой. Любовь Михайловна не знала, как удивляться. Днем я у нее просил взаймы, а вечером приходил к ним с шампанским и цветами. Я ей подмигивал, она подмигивала мне в ответ.