Алекс теперь идет увереннее, иногда он, чтобы я могла пройти, приподнимает низкие ветки деревьев или отбрасывает ногой валяющиеся на земле сломанные сучья, однако, насколько я вижу, мы не идем по какой-то определенной тропе. Через пятнадцать минут я начинаю думать, что мы блуждаем и все дальше уходим в лес без всякого твердого направления. Я уже готова спросить Алекса, знает ли он, куда идти, но тут замечаю, что он периодически приостанавливается и освещает стволы деревьев. На некоторых я замечаю широкие синие мазки.
— Краска… — говорю я.
Алекс быстро оглядывается.
— Наша дорожная карта, — объясняет он. — Мы не заблудимся, поверь мне.
А потом вдруг деревья расступаются. Только что нас со всех сторон окружал густой лес, и вот мы выходим на дорогу — серебристая в свете луны бетонная полоса похожа на рифленый язык.
Дорога вся в выбоинах, местами она вздымается, и мы вынуждены обходить груды обломков бетонного покрытия. Дорога петляет вверх по склону невысокого холма и исчезает за его вершиной, там, где опять начинается черная полоса деревьев.
— Дай мне руку, — говорит Алекс.
Он опять перешел на шепот, и я этому рада. У меня такое чувство, словно я вошла на территорию кладбища. По обе стороны дороги широченные просеки, высокая, по пояс, трава колышется и что-то шепчет на ветру, кое-где растут молоденькие деревца, они выглядят такими хрупкими и незащищенными посреди этой пустоты. А еще я вижу какие-то бревна… огромные балки навалены друг на друга, и какие-то искореженные металлические конструкции поблескивают в траве.
— Что это? — шепотом спрашиваю я Алекса и чуть не вскрикиваю, потому что в ту же секунду понимаю, что передо мной.
Посреди поляны стоит большой синий грузовик. Со стороны он выглядит так, будто кто-то решил притормозить у обочины и устроить пикник.
— Здесь была улица, — говорит Алекс, в голосе его снова чувствуется напряжение. — Ее уничтожили во время блицкрига. Таких улиц тысячи по всей стране. Их разбомбили, сровняли с землей.
Я поеживаюсь. Неудивительно, что это место показалось мне похожим на кладбище. В каком-то смысле так оно и есть. Блицкриг — кампания, которая длилась целый год, ее провели задолго до моего рождения, тогда моя мама была еще маленькой. Кампания была нацелена на уничтожение всех заразных и тех, кто отказывался покидать свои дома и переселяться на разрешенные территории. Мама как-то сказала, что ее детские воспоминания наполнены грохотом разрывающихся бомб и запахом гари. Она говорила, что еще годы после блицкрига над городом витал запах гари, и каждый раз, когда дул сильный ветер, на город оседал пепел.
Мы идем дальше. Я готова расплакаться. Все, что я вижу, не имеет ничего общего с тем, что рассказывали нам на уроках истории, — улыбающиеся пилоты бомбардировщиков показывают большой палец; ликующие толпы возле границы, люди счастливы, они в безопасности; дома уничтожаются аккуратно, не остается никаких руин, они просто исчезают, словно запиканные на компьютере. В учебниках истории не упоминалось о том, что в этих домах жили реальные люди. Но теперь, когда мы идем по разбомбленной дороге, я понимаю, что все было совсем не так. Здесь был хаос — грязь, кровь и запах паленой кожи. Здесь были люди: они стояли и ели, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели, стоя под душем. Меня переполняет тоска по всему, что было утеряно, и злость на людей, которые все это уничтожили. Я одна из них или, по крайней мере, была одной из них. Я больше не знаю, кто я и с кем я.
Нет, не совсем так: Алекс. Я знаю, что я с Алексом.
Поднимаясь выше по склону холма, мы проходим мимо аккуратного белого домика. Этот домик каким-то образом умудрился уцелеть во время блицкрига — если бы не сорванные ставни на одном окне, которые висят под неестественным углом и легонько хлопают на ветру, он ничем не отличается от домов в Портленде. Так странно видеть его целым и невредимым посреди всей этой разрухи, он как ягненок, который забрел не на то пастбище.
— А сейчас здесь кто-нибудь живет? — спрашиваю я Алекса.
— Люди иногда останавливаются, когда идет дождь или слишком холодно. Но только странники — это… заразные, которые всегда в пути.
Алекс снова запнулся, перед тем как произнести «заразные», и скривился, как будто проглотил какую-то гадость.
— Мы предпочитаем держаться подальше отсюда. Люди говорят, что бомбардировщики могут вернуться и закончить свою работу. Вообще все это суеверие. Считается, что этот дом приносит несчастье. — Алекс нервно улыбается. — Но здесь все подчищено. Унесли все — кровати, одеяла, одежду. Я тут нашел для себя посуду.
Алекс уже рассказывал мне, что у него есть свое жилище в Дикой местности, но когда я попросила описать его, он отказался, сказал, что я сама должна увидеть. У меня все еще не укладывается в голове, что здесь, в этих бесконечных лесах живут люди, у них нет посуды, нет одеял, нет самых элементарных вещей.
— Сюда.
Алекс тащит меня с дороги к лесу. Вообще-то я рада снова оказаться среди деревьев. Этот единственный уцелевший дом, ржавый грузовик, обгоревшие балки… Это место как шрам на поверхности земли, там я чувствовала себя раздавленной.
Теперь мы идем по протоптанной тропинке. Деревья по-прежнему помечены синей краской, но Алекс, кажется, больше не нуждается в подсказках. Мы идем гуськом в быстром темпе. Деревья здесь растут реже, подлеска почти нет, и идти ничто не мешает. Земля под ногами хорошо утоптана. У меня учащается пульс. Становится ясно — мы у цели.
Алекс оборачивается так неожиданно, что я чуть в него не врезаюсь. Он выключает фонарик, вокруг зарождаются, клубятся и исчезают странные силуэты.
— Закрой глаза, — говорит Алекс, по его интонации понятно, что он улыбается.
— Зачем? Я и так ничего не вижу.
Я буквально слышу, как он закатывает глаза.
— Лина, ну давай же…
— Ладно.
Я зажмуриваюсь, и Алекс берет мои руки в свои. Он ведет меня вперед еще двадцать футов и то и дело бормочет: «Осторожно, камень… немного влево…» А я нервничаю все больше. Наконец мы останавливаемся, Алекс выпускает мои руки.
— Мы пришли, — говорит он, и я слышу, как он взволнован. — Открывай глаза.
Я открываю и лишаюсь дара речи. Я несколько раз открываю и закрываю рот, но, кроме тоненького писка, ничего не выходит.
— Ну как? — Алекс нервно переминается с ноги на ногу. — Что ты думаешь?
— Это… это все настоящее… — с трудом выговариваю я.
— Конечно настоящее, — усмехается Алекс.
— То есть я хотела сказать, это так здорово.
Я делаю несколько шагов вперед. Теперь, когда мы перешли через границу, мне сложно припомнить, какой я представляла себе Дикую местность раньше. Но не такой, это точно. Перед нами длинная широкая поляна, но в некоторых местах деревья начинают отвоевывать свое место, они тянут к небу гибкие ветви, а в центре громадного, усыпанного звездами купола сияет яркая луна. Дикая роза увила погнутый знак с едва различимой надписью «Кемпинг «Крест-виллидж»». На поляне около дюжины трейлеров, есть и более оригинальные жилища: между деревьями натянуты тенты, одеяла и душевые занавески в них служат дверьми; проржавевшие грузовики с установленными за кабиной палатками; старые фургончики с плотно задернутыми шторками на окнах. Повсюду видны черные круги кострищ, и сейчас, хотя уже далеко за полночь, в них еще тлеют угли и к небу поднимаются тонкие ленточки дыма.