Москва и Россия в эпоху Петра I - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Вострышев cтр.№ 112

Строго выполняя повеление, воевода заковал политического преступника и препроводил его за крепким караулом в Москву, где была в то время Тайная канцелярия. Туда же отправлен и доносчик Есаулов.

– Ничего не помню, – говорил Завесин, стоя раскованным перед господином Скорняковым-Писаревым. – Ничего не помню, говорил ли что-нибудь или нет, для того, что был весьма пьян. А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал. У присяги ж царевичу Петру Петровичу в 1718 году на наследство престола не был ^[51] для того, что держали меня в то время под караулом в Воронеже по делу о закреплении крестьян… Со мною, – продолжал Завесин, – случается, что болезнь находит. Бываю я вне ума, и что в то время делаю и говорю, того ничего не помню. Болезнь та со мной лет шесть.

В подтверждении справедливости слов Завесин рассказал о надевании на себя крышки с церковной чаши и о неприятных последствиях этого головного убора.

Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев приказал сделать справку, и ответ Земского приказа подтвердил рассказ Завесина.

– Ну, ты можешь ехать назад в Воронеж, – сказал судья, отпуская доносчика, – а с колодником мы разделаемся. Его надо допросить с пристрастием, надо им разыскать. Хотя он и говорит, что будто те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно. Может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску.

«А при розыске, – положила канцелярия, – спрашивать: с чего он такие слова говорил, и не имеет ли он в них каких-нибудь согласников?»

Ноги в ремень, руки вывернуты в хомут, тело вздернуто – кнуту работа.

Стоны, крик – показания те же: ничего не помню за безумством и опьянением, у трезвого же и мысли никакой противной царской персоне не было и согласников не имею.

Дано десять ударов.

Иван Михайлович провел в тюрьмах по этому важному делу более полугода. Во все это время он получал кормовых четыре деньги в день. То было обычное содержание тайных колодников. Участь его разрешилась приговором 11 марта 1723 года. Приговору предшествовало следующее рассуждение:

«Изветчик и свидетели показали, что Завесин говорил непристойные слова пьяной. Обвиняемый в расспросах и с пытки показал, что слов тех не помнит от пьянства; да к тому ж с ним случается болезнь, бывает он в ней без ума. Земской приказ согласно с этим известил, что он, Завесин, от безумия пролил в 1718 году в церкви воду святую и надел на себя крышку. Но так как в Уложении (глава IV, статья XIV) напечатано: «Которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела и слова нет, а сказывали они его за собой, избывая от кого побои или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом». Того ради воронежцу Ивану Завесину учинить наказание: бить кнутом нещадно».

Каким образом вязалась выписка из Уложения с настоящим делом, когда и где Завесин говорил за собой «слово и дело» – обо всем этом некому было спросить Петра Андреевича Толстого. Может быть, главный судья в свой черед «пьяным обычаем» подмахнул этот приговор.

Впрочем, выписки из законов приводились редко. Инквизиторы – так именовали членов Тайной канцелярии – обыкновенно почти никем и ничем не связанные в своем произволе, зачастую судили да рядили по своему рассуждению. Вот почему перед многими их приговорами становишься в тупик: почему этому наказание было строже, а тому легче? А — наказан батогами нещадно, Б — вырваны ноздри и бит кнутом, В – бит кнутом и освобожден, Г – бит плетьми и сослан в государеву работу навечно и т. п.

Но мы заговорились, а Завесин ждет экзекуции. Проведемте его на Красную площадь. Здесь Ивана Михайловича привязали к столбам, прочли ему приговор и отсчитали нещадных двадцать пять ударов кнутом. Придя с площади, взволнованный Иван Михайлович дрожащей рукою дал расписку: «Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинению жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».

Расписавшись и запомнив смысл поучения, «холоп царевича Алексея» отправился восвояси.

Непристойное желание

Если бы в конце 1720 года мы отправились в мирную Хутынскую обитель, то приехали бы туда как раз кстати. Вечерком 23 ноября у уставщика отца иеромонаха Никона Харкова была маленькая пирушка. Настоятель достопочтенный архимандрит Вениамин дал ему с клирошанами ^[52] пива, и отец Никон созвал в келейку несколько друзей. Мы бы увидели вокруг ведра головщика левого клироса монаха Антония, иеромонаха Киприана Лучанина и гостя из Спасской Старорусской обители иеромонаха Ефимия. Отцы чокались друг с другом немало, пили еще более и стали шумны – пиво, развязав языки, оживило беседу.

– А вот что… – заговорил вдруг тихо Никон. – Сказывал настоятель, что архимандрит Александро-Невской лавры Феодосий умер! Да вот молите Бога за государя, ныне-де слышат, что он немоществует. Сказывали мне то проезжие молебщики из Санкт-Петербурга.

– Да пускай себе немоществует, – возразил отец Антоний, как кажется, более других отведавший пива. Пускай его… умрет. Государь ведь человек не бессмертный, воля Божия придет – умрет. А уж тогда… царицу-то я за себя возьму!

Почти три года прошло со времени этой беседы. Три года противное слово отца Антония не проникало в Тайную канцелярию, три года участники беседы вели жизнь спокойно, по-прежнему в мирной Хутынской обители. Пивцом да бражкой встречали празднички, стройным хором распевали псалмы и, может быть, еще не раз после этого либо отцом Антонием, либо кем-нибудь другим из его сотоварищей сказано было не одно противное слово против ненавистного им Преобразователя и его семейки. Все, что было после говорено, осталось в неизвестности. Но непристойное желание отца Антония дошло наконец до чутких ушей светских инквизиторов, как называются во многих петровских бумагах члены Тайной канцелярии.

18 сентября 1723 года явился к ним иеромонах Ефимий. Его прислали из Синода, куда, по прошествии трех почти лет, он обратился с доносом.

Что было причиной столь долгого молчания?

«В тогдашнее время, – объяснял Ефимий в Тайной, – нигде я не доносил простотою своею, от убожества, и никому, и нигде тех слов не говаривал».

Невольно сомневаешься в простоте отца Ефимия. Почему же теперь простота эта исчезла, и именно тогда, когда и сами слова непристойные, как кажется, должны были совершенно забыться? Нет, они не забыты. Но только не поладивши со старцами или, вернее, пожелав выслужиться и очистить для себя вакансию в настоятели какой-нибудь обители побогаче, он наконец решился на донос. Последнее предположение кажется тем вероятнее, что доносчик замешал в дело архимандрита Вениамина, объявив, что с ним говорил Антоний о немощи государя.