Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - читать онлайн книгу. Автор: Хейнц Шрётер cтр.№ 71

Появилась бутылка, которая пошла по кругу. Пили из полевых кружек и ничего при этом не говорили.

Через некоторое время к ним присоединились немецкие офицеры, проводившие майора и трех солдат с белым флагом. В руках офицеры держали колбасу и несколько буханок хлеба.

– Это прислали русские, – сказал лейтенант.

– Срок принятия решения о капитуляции истекает 25 января в десять часов утра, – добавил старший лейтенант. – Капитулировать должна не только 371-я дивизия, но и весь корпус. Русские не хотят дальнейшего кровопролития.

В бункере воцарилась гнетущая тишина, оба офицера стояли рядом, держа в руках колбасу и хлеб.

– Я не собираюсь капитулировать, – произнес генерал Пфеффер и в подтверждение своих слов постучал кружкой о доски стола. – У 4-го корпуса приказ – держать южный участок фронта до последнего солдата, и этот приказ будет выполнен.

Генерал встал, обошел один раз вокруг стола и вновь занял свое место.

Похудевший командир 71-й Нижнесаксонской дивизии даже не вынул рук из карманов шинели.

– О капитуляции не может быть и речи, тем более о сдаче в плен русским.

Генерал Штемпель медленно пил, затем посмотрел на Хартманна и кивнул:

– Я того же мнения, Хартманн.

– 4-й корпус отказывается капитулировать, – громко и решительно произнес седовласый шестидесятилетний генерал.

На этом разговор был закончен, оба офицера ушли, захватив с собой колбасу и хлеб.

Подвалы смерти

Практически все дома в городе были превращены в груды развалин или руины, но большинство подвалов все же уцелело. Стены, рушившиеся от разрывов снарядов, падали на них и тем самым создавали покрытие, защищавшее от дальнейшего обстрела. В последние дни битвы эти подвалы приобрели печальную известность.

Одно перечисление зданий, под которыми находились подвалы, заняло бы несколько страниц, поэтому ограничимся упоминанием лишь нескольких из них. Тот, кто попадал в какой-либо подвал, терял всякую надежду когда-нибудь выбраться оттуда живым. Так было со зданиями тракторного завода и тюрьмы ГПУ, с подвальными помещениями театра и здания милиции, библиотеки и магазина по продаже кожаных изделий. Подвалы, в которых размещалась местная комендатура и бункер Тимошенко, мало чем отличались от подвалов музея и электростанции.

Убежища, где люди скрывались от разрывов бомб и снарядов, становились медицинскими пунктами и лазаретами, которые, в свою очередь, превращались в итоге в преисподнюю, где люди умирали как в одиночку, так и целыми группами.

В подвалах здания купца Симоновича лежали восемьсот солдат, прислонившись к стенам или прямо на полу в центре сырых помещений. Люди лежали на ступеньках и заполняли проходы, при этом уже никто не считался с тем, у кого какое звание и должность – знаки различия опали с них, как сухие листья с деревьев. В подвале Симоновича закончился их жизненный путь, и если еще и существовали между ними различия, то они заключались в степени ранения и количестве часов, сколько кому оставалось прожить. Различия были и в том, как умирал тот или иной солдат.

На лестнице кто-то умирал от дифтерии, рядом лежали трое, которые давно уже были трупами – просто никто этого не заметил, так как было темно. Сзади кричал унтер-офицер, которого мучили жажда и боль: его язык, раскаленный, как кусок железа, вывалился изо рта, а ступни уже начали гнить.

На стене центрального подвала в консервной банке горел фитиль, издававший зловоние. Пахло керосином, протухшей кровью, горелым человеческим мясом, застарелым гноем и разлагающимися телами. Ко всему этому примешивался запах йодоформа, пота, экскрементов и нечистот.

Спертый воздух давил на сердце и легкие, в горле першило, многие страдали тошнотворной икотой, на глазах выступали слезы.

Кожа покрывалась волдырями и слезала с тел, как шелуха; пораженные столбняком, люди орали как звери – на теле образовывались гнойники и грибки. Кто-то задохнулся, у кого-то парализовало дыхание, другой трясся в лихорадке, звал свою жену, проклинал войну и взывал к Господу Богу. Люди умирали от сыпного тифа, воспаления легких и инфекций. В углу умирал ефрейтор со вздутым животом и опухшими ногами, умирал молча, не прося о помощи, не шевелясь, с открытыми глазами и скрещенными на груди руками. С другой стороны входа, за лестницей, бился об пол молодой солдат двадцати лет, на его губах выступила пена, а глаза дико вращались, но вскоре он затих – смерть избавила его от судорог и болей.

Есть было нечего, а если у кого и была еда, то тот боязливо прятал ее – в темноте этих подвалов человеческая жизнь не стоила и куска хлеба. Понять это сможет только тот, кто сам однажды голодал и кто знал и знает, что значит крошка хлеба.

Самым страшным были вши, которые вгрызались в кожу и проникали в раны, лишая людей сна. Тысячами они покрывали тела людей и остатки одежды, и только после того, как наступала смерть или начиналась лихорадка, они покидали тело, как бегущие крысы покидают тонущий корабль. Омерзительная, кишащая масса этих тварей перебиралась к тому, кто лежал рядом и был еще жив, и прочно обосновывалась на новом месте. И не было никого, кто мог бы помочь этим несчастным.

Там, где было возможно, мертвых относили во двор или складывали их как бревна в воронке от взорвавшейся бомбы. Однажды в подвалах Симоновича появился врач, но он просто искал убежища во время бомбовой атаки, начавшейся в тот момент, когда он направлялся к «своему» подвалу, где его так же ждали и звали, как и здесь. Правда, он и у себя мог оказать помощь далеко не всем – страданий и боли было слишком много.

Тот, чей мозг еще работал, мог предположить, когда наступит его конец, и при этом он знал, что бессмысленно кричать и шуметь, а также сопротивляться.

Собственно, кому или чему сопротивляться?

Умирали многие, и, прежде чем кто-либо замечал, что его сосед уже мертв, проходили часы и дни. Поскольку тела никто не выносил, их передавали от одного к другому, перекатывая, как мешки, через людей, которые еще могли подняться, через все помещение, проходы, горы лохмотьев и зловоние. Так трупы достигали стены, где их протискивали в отверстие, откуда они скатывались в воронку от двухсотпятидесятикилограммовой бомбы. В воронке уже лежали сотни трупов, среди которых попадались еще теплые тела, но они принадлежали тем, у кого уже не было сил издавать какие-либо звуки.

Перед входом в подвал Симоновича ждали уже другие и по возможности пытались проникнуть в помещение, и никого из них не удивляло, что из подвала еще ни разу никто самостоятельно не вышел – они все равно старались войти в него. Мертвых не считали и не снимали с них личные знаки, лишь иногда заглядывали в их сумки в надежде найти там немного хлеба. Никого из новичков не интересовало, от чего умер тот или иной солдат, – главное, что люди умирали быстро, а для ожидавших снаружи на ледяном ветру это означало, что каждый раз освобождалось еще одно место.

Умирали не только в подвалах Симоновича, умирали везде. По усталым, обессилевшим телам людей прокатилась волна агонии, они уже ничего не боялись. В подвалах не было ни страха, ни паники, и здесь им не приходилось быть свидетелями того, как падает дисциплина среди офицеров штабов там, на поверхности. В подвалах они уже не держали палец на спусковом крючке и уже не сидели в своих ледяных норах, как те, у которых закончились последние патроны.