Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Щеглов cтр.№ 141

Заштатный городок Кузнецк в драматической истории ревности и любви Достоевского сыграл не последнюю роль. Таким образом, прямое обращение Эренбурга к Достоевскому не случайно ни по формальным, ни по существенным признакам. Выбор строительных площадок Кузнецка в качестве сцены, где разворачивается действие «Дня второго», предопределено событийными и духовными мотивациями. Отношение Эренбурга к Володе Сафонову независимо от того, что он вещал на различных дискуссиях, с первых страниц развивалось под могучим воздействием «Бесов», и ярлык «ослабленного Ставрогина» обоснованно прикрепился к студенту математического факультета и рьяному читателю университетской библиотеки. Сам факт сочинительской близости к Достоевскому в начале 30-х годов требовал немалого мужества. Настойчивые попытки фашизации Достоевского в гитлеровской Германии и очевидный монархо-православный фундамент его гражданской позиции, дружба с обер-прокурором Святейшего синода Константином Петровичем Победоносцевым превращали борьбу за сохранение наследия писателя в борьбу с культурой господствующего режима. Без точного и четкого прочтения «Бесов» нельзя понять до конца подводные течения, формирующие личность главного персонажа «Дня второго». Эренбург воевал с полуоткрытым забралом.

Признаки «Бесов»

Стоит сравнить отношение Эренбурга и законодателя социалистической конструктивистской моды Виктора Шкловского, как станет ясным, о чем идет речь. Глубочайший непереходимый водораздел налицо. В книге «За и против (заметки о Достоевском)» критик ни словом не обмолвился ни о «Бесах», ни о Николае Ставрогине — образе, который психологически определяет движение не только русской, но и мировой литературы. Николай Ставрогин выписан с вселенским размахом. Вырвав его из глобального контекста, мы остаемся нищими и обездоленными. Николай Ставрогин раздвигает или, скорее, разрывает не только интеллектуальные и душевные границы. Он идет дальше, становится многозначительнее, захватывает необъятные стороны и нашей современной жизни. Даже и неосуществленное бегство в швейцарский кантон Ури и сегодня находит отзвук.

Виктор Шкловский все это просмотрел, утаил и отринул. По сути он оскопил творчество Достоевского.

Исаак Бабель, прочитав «День второй», усомнился в возможностях публикации. Если она состоится, то надо поверить в реальность чуда. Бабель сразу ощутил взрывную структуру прозаической ткани, куда органически вплетались мотивы из мира, созданного Достоевским. Бабель понимал, что явные признаки «Бесов» в ситуации, атмосфере и разрешении сюжетных узлов утяжеляют судьбу романа. Если бы роман не был послан Сталину, то в России он не увидел бы света. Прямая речь, обращение к вождю, не в последний раз выручила Эренбурга. Всегда полезнее иметь дело с царем, а не с обюрократившимися опричниками, хотя бы потому, что владыке нечего бояться карающей длани. Тем более что над ним и Бога нет, которого он отрицал, а на историческое возмездие деспоту всегда наплевать. Начитанный, но малокультурный Сталин так и не прочувствовал «бесовский» характер романа о социалистической стройке или предпочел в соответствии со своей иезуитской природой сделать вид, что не обращает внимания на очевидное.

Гибель русской силы

Обращение читателя к Достоевскому в индивидуальном порядке и структурированное, углубленное обращение к нему Эренбурга, правда на суженном соседствующими эпизодами пространстве романа, было симптоматично и выглядело вызывающе. Вызывающе потому, что обезумевший Володя Сафонов никак не осуждался автором, как того требовала господствующая идеология большевизма и ее передовой отряд — Государственное политическое управление. Звукосочетание ГПУ у нас воспринимается как синоним жандармерии или тайной полиции, между тем ГПУ — это силовая политическая организация, а не разведывательный орган или орган правопорядка. ГПУ есть учреждение, которое решало политические вопросы с помощью методов, присущих совершенно иным ведомствам. Данную особенность у нас почти никто не понимает и относится к ГПУ в лучшем случае как к гестапо. Однако гестапо не брало на себя развязывание политических узлов. Оно действовало в соответствии с определенной политикой. Сталин превратил ГПУ в орган, вырабатывающий политику под руководством главы государства. Собранные или придуманные, неверно откомментированные или фальшивые, кем-то подброшенные факты служили строительным материалом для сталинской политики, которая формировалась в процессе борьбы за власть. Таково отличие ГПУ, допустим, от ЧК, царской охранки, гестапо, французского Второго бюро и похожих структур. Идеология ГПУ не была идеологией большевизма. Она влияла на последнюю и в конце концов поглотила ее. К сожалению, у нас до сих пор не понимают настоящих взаимоотношений между двумя идеологиями. Разумеется, большевизм создал условия для появления идеологии ГПУ и, в сущности, породил ее.

Эренбург в романе показал, как погибла и из-за чего погибла русская сила. Как погибал и из-за чего погибал русский интеллект. Как он был загнан в тупик и кто его туда загнал. И на этой огражденной сюжетом площадке вполне рельефно или, скорее, со скульптурной выразительностью, присутствует и сам Достоевский, и его персонажи.

Я видел эту русскую силу уже погибшей. Я видел, во что превратила идеология Государственного политического управления отца Жени. Тем, что Эренбург казнил Володю Сафонова, он оказал ему милость.

Увеличительное стекло

О том, какой Достоевский великий и прекрасный писатель, какой колоссальный вклад он внес в развитие и психологическое осмысление цивилизации, и в первую очередь христианской, и как повлиял на отечественную культуру и историю, сегодня можно прочесть в любой тематической книге. О творчестве Достоевского делают доклады на мировых форумах и не пишут дурно, а о тех, кто докладывал и писал так, стараются забыть, особенно если они имели касательство к России. Прикосновение к Достоевскому в первые десятилетия сталинщины обостряло внимание ГПУ и наследующих ему органов. Консультанты владели иностранными языками и следили за тем, как нарождающийся в Германии фашизм притягивает к себе Достоевского. Аппарат, проникнутый идеологией ГПУ, без ссылок на зарубежные публикации, но используя демагогическую фразеологию соцреализма, создавал прочный барьер на пути Достоевского.

Немец в коверкотовом пальто из «Дня второго» буквально цитирует Розенберга. Заезжий знаток и любитель русского романа вещает: «Достоевский — это увеличительное стекло русской души; через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснений многообразии». Кто еще, кроме заезжего иностранца, в то время мог бы произнести подобные слова? Никто. Нельзя и не нужно абсолютизировать Достоевского. Его абсолютизация — спорный вопрос. Но этот вопрос необходимо обсуждать, чего не допускала идеология ГПУ. Эренбург в «Дне втором» попытался это сделать, прибегнув к художественной форме. Вот причина, по какой его терзали на всяких дискуссиях и конференциях.

Вне Достоевского

Да, разумеется, без Достоевского нельзя понять до конца Россию, но Достоевский — это еще далеко не вся Россия, при ясном понимании его трудноопределимого, но огромного значения. Кроме России Раскольникова, Мармеладовых и Карамазовых есть еще Россия Базаровых и Ростовых, есть Россия Чичиковых и Обломовых, есть Россия Тузенбахов и Штольцев, есть Россия Ромашовых и Вершининых, да каких только Россий нет! Есть и другие — авторские — России: Россия Бунина, Россия Мережковского, Россия Блока. Есть Россия Пушкина и Тютчева — каждая вмещает в себя целую Вселенную. Внутри многоликой и глубоководной России существуют противоречия. Бунин, например, грубо отрицал Достоевского, не признавал за ним первейшего места, ругал за неумение писать и всячески поносил за приверженность к кровавому и сопливому детективу. Оставим братские несогласия и споры. Ясно, что без Достоевского живописный портрет России неполон, возможно, он выглядел бы искаженным, какой-то черты в лице бы не хватало. Но все-таки и без Достоевского можно кое-что понять в России, и полюбить ее можно без Достоевского. Можно любить Россию и не любить Достоевского или остаться к нему равнодушным. Тот, кто рубит Россию только под Достоевского, тот хочет из могучей раскидистой и вечнозеленой ели создать телеграфный столб. Нет, Достоевский — не вся Россия, не все русское — в Достоевском, остается немало и вне его.