Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Щеглов cтр.№ 126

Я не дрогнул и ответил Бережкову:

— Усердно работаю над текстом.

— Ну тогда молодец. Бери, бери, не стесняйся.

Вот пример, как от случая не убережешься. Я вышел в прохладный гулкий коридор первого этажа, и здесь догнала неловкость. Остановился, вытер лоб, перевел дух. Кровь бросилась в голову: будто поймали меня на месте преступления. Я зека ничем не попрекнул: мол, расходуй поэкономнее, но предложил:

— Хочешь, я под диктовку напишу? У меня почерк разборчивый, каллиграфический!

— Не надо, сам напишу, — и он посмотрел на меня с подозрением.

Женя купила два конверта без марок на почте. Клей там похож на горчицу и постоянно свежий, пахучий, схватывает намертво, как столярный. С клеем в Томске все в порядке, что отличает его от многих других городов. Такие хлопоты вполне естественны для минувшей эпохи. Современные люди с мобильниками в кармане к ним нечувствительны. Для них звонок и электронная почта с Интернетом — обыкновенное дело. Факсом на другую сторону шарика романы переправляют. А нам, теперешним старикам, каждая мелочь была тогда важна. Вообще, затея с письмом к Эренбургу вдруг показалась несбыточной. Но зек держался упорно своей мечты, шанс не хотел упустить, ему чудилось, что Бог ему щелку приоткрыл. Письмо из Москвы дойдет обязательно. Наконец, после долгих проволочек, он составил и перебелил жалобу. На коротенький текст ушло десять страниц. Зато каждое слово обкаталось и стало весомым. Опять заспорили о конверте, адресе и способе доставки. Мнения разделились.

Не правда ли — в удивительное время мы жили? В эпоху застоя статистики подсчитали, что годичный перерасход канцелярских принадлежностей составляет сумму в шестнадцать миллионов рублей. Сколько бумаги потрачено было на зековские жалобы и прошения, никто не знает. Костер в Краснопресненской пересылке жгли до вечера. Правда, письма выносили во двор по чуть-чуть.

Почтмейстерское

Я посчитал, что можно сдать конверт в канцелярию Союза писателей СССР под расписку.

— Ха-ха! — иронически хакнул зек. — И без пересадки окажешься у опера. Эренбург ничего и не узнает. Секретарши сразу передадут куда следует. Нет, только в собственные руки или домработнице, на худой конец, в почтовый ящик. Вот так и не иначе! Если, конечно, не сдрейфишь. А если сдрейфишь, то сделай божескую милость, порви и выкинь в сортир.

Подумалось: сложно, как с обращением к депутату. И опасно! Везде неудачи подстерегают, а ведь ничего незаконного не предпринимаешь. И ход жалобе еще никто не дал. Может, она лживая. Пока лишь о вручении бумаги идет речь. Да и то не на месте, не на глазах начальства, а позже — по прибытии в Москву. Я приеду — Эренбург отправится за границу. Он много путешествует, то там, то здесь борется за мир и дружбу между народами. Опять придется ждать его возвращения. А мне надо в Киев. Я надеюсь, что перейду в университет имени Тараса Шевченко. Чтобы наверняка обмануть гулаговское начальство в Нарыме и Томске — сколько суждено перетерпеть? Что-то гоголевское было во всем этом, грустное, почтмейстерское, подцензурное, шпекинское. И везде агенты наружного наблюдения — топтуны — Бобчинские и Добчинские. Как зек их ловко и точно обозначил! Иногда в книгах можно прочесть, что зеки выбрасывали письма по пути следования под откос или на сопредельное железнодорожное полотно. Добирались письма, как живые, до адресатов. Одно из тысячи — наверняка, а сколько было похоронено надежд?! В бревна записки засовывали, в карманы грубой робы, в ушанки. Представьте себе, что из-за пазухи какой-нибудь работяга достает послание Эренбургу, а из своего Мухосранска отправлять конверт знаменитому человеку — неосторожность значит проявить: и себя загубишь, и зеку не поможешь. Вот и мается работяга, каждый раз находку перепрятывает. Можно, разумеется, порвать и по ветру пустить. Совесть частенько не позволяет. А если с тобой подобное случится? Слава Богу, что шпекинский перехват разломал Интернет. Слава Богу! Только это понять надо и прочувствовать.

Фатальное невезение

Немецким идеологам, с обостренным национальным чувством, страшно не повезло, что Федор Михайлович Достоевский принадлежал к русскому племени. Кое-кто намеревался докопаться в зарубежье и России до его литовских корней, но эта попытка не произвела ни на кого серьезного впечатления. Нет, Достоевский — чисто русский православный человек, любящий Россию, не мыслящий себя вне ее. Достоевский — ядро русской культуры, русское величие, русская душа, русский гений, сравнимый с Пушкиным, Толстым, Тургеневым и теми, кто в XIX веке олицетворял Россию — Менделеевым, Победоносцевым, Леонтьевым, Данилевским, Аксаковыми.

Да, Германии не повезло, что Достоевский оказался русским, и не повезло особенно в первые десятилетия XX века. Очень хотелось приспособить его к сиюминутным политическим нуждам. Однако и Альберт Эйнштейн, и Франц Кафка буквально тянулись сердцем к Достоевскому. Объяснение этого феномена не уместилось бы и в многостраничное исследование. Эйнштейн и Кафка читали Достоевского в добротных немецких переводах. В библиотеке Кафки сохранились произведения и переписка писателя, изданные в Германии. Если интерес Эйнштейна и Кафки к Достоевскому вызывает понимание и положительную реакцию, то стремление утилизировать Достоевского националистами, а позднее — и нацистами раздражает и приводит в недоумение, особенно когда мы замечаем сходство их попыток с попытками сегодняшних русских фашистов присоединиться к идеям Достоевского — в сущности, взять их напрокат. Редактируя его в угодном смысле, они достигли, правда, немалого, одновременно продемонстрировав купюрный, цензурный, то есть сугубо большевистский, подход в приспособлении материала к убогим, давно разоблаченным лозунговым призывам. При адаптации Достоевского их постигло, как и немецких националистов, фатальное невезение.

Лоскутная доктрина

В 1925 году в Германии завершилось печатанье полного собрания сочинений Достоевского, благодаря настойчивости национально не индифферентного философа Артура Мёллера ван ден Брука. Он не пожелал, кстати, сотрудничать с нацистами, не доживши, к счастью для посмертной репутации, до их официального торжества в 30-х годах. Артур Мёллер ван ден Брук свел счеты с жизнью в мае того же года, когда вышел заключительный том собрания сочинений. После Первой мировой войны философ, воодушевленный мечтой о воссоздании фатерланда, выпустил книгу под броским названием «Третий рейх». Удачное словосочетание тут же присвоил Геббельс, превратив в рекламное клише, привлекающее избирателей. Сам Артур Мёллер ван ден Брук почерпнул емкое и лаконичное определение у Освальда Шпенглера, которого Геббельс обобрал еще круче, чем переводчика Достоевского: до нитки. Он выскреб у автора «Заката Европы» все, что удавалось переиначить и приварить намертво к нацистской лоскутной доктрине. Такой же операции подвергся и бедный Фридрих Ницше. Механика овладения крепостью Ницше нацистами оказалась проста и безыскусна. Родная сестра автора легенды о «белокурой бестии» Элизабет сочеталась законным браком с весьма несимпатичной фигурой — функционером организованного националистического движения неким Ферстером. Человек энергичный и практичный, он попытался убедить Бисмарка, требуя официального запрета на въезд евреев в Германию. Кроме того, местные евреи — подданные Германии — должны были покинуть государственную службу. Петицию Ферстера поддержало четверть миллиона человек. Ницше, который не был антисемитом, относился к деятельности Ферстера скептически. Более того, он вообще не считал себя немцем. Собственную генеалогию он вел от древнего рода польских шляхтичей, что для него оказалось предпочтительней густопсового тевтонского происхождения. Расизм не привлекал философа ни в качестве идеологического компонента, ни по житейским соображениям. Германия не знала такой фамилии — Ницше. Кое-кто объявил философа тевтополяком. На этом никчемные исследования и завершились.