И была любовь в гетто - читать онлайн книгу. Автор: Марек Эдельман cтр.№ 22

Антек был очень дружелюбный и легко устанавливал контакт с самыми разными людьми. Поэтому неудивительно, что у него были хорошие отношения с военным руководством и гражданскими представителями польского подполья — как с АК, так и с ППР ^[64]. Ни одному больше еврейскому деятелю это не удалось.

Целина, alter ego Антека, словно служила шеей его голове. Она влияла на его взаимоотношения с сионистскими организациями за границей. По ее подсказке сразу после разгрома восстания в гетто Антек написал Шварцбарду, представителю сионистов в лондонском Национальном совете ^[65]: «Если вы нам не поможете, то еще десятое поколение будет вас проклинать». Под воздействием Целины Антек критически отнесся к деятельности ишува из Палестинены, которое появлялись в Румынии, Венгрии, Болгарии, но не старались добраться до Польши. Трезво оценивая ситуацию, она видела в этом проявление ошибочной политики Бен Гуриона ^[66].

Антек-романтик вечерами рассказывал друзьям, вместе с которыми жил, сказки, читал им Словацкого, подбадривал их. Он знал наизусть не только «Ангелли» ^[67], но и стихи Каценельсона. В Варшавском восстании сражался в боевой группе Армии Людовой.

Для меня Антек был и остался самым близким человеком — человеком, который знал цену дружбе. А Целина до последней минуты ее жизни была — и осталась — самой близкой подругой. Она понимала меня и понимала, чем я руководствовался в своих поступках. Очень часто признавала мою правоту, отвергая романтические фантазии Антека. Более близких и преданных друзей, чем они, быть не может!

Польско-еврейская память. Нет единой еврейской памяти. Память еврейского полицейского, который проводил свою жену до вагона, отличается от памяти другого еврейского полицейского, который сохранил жене и ребенку жизнь. Память ребенка, которого прятали в монастыре, отличается от памяти женщины, благополучно пережившей оккупацию на так называемой арийской стороне. Совершенно разная память у тех, кто ежедневно подвергался вымогательствам, у тех, кто сражался, и у тех, кто сумел убежать и спрятаться в деревне. Эти люди неодинаково относятся к прошлому.

Нет также единого стереотипа отношения евреев к полякам. И наоборот. Разное отношение к евреям у Карского и Бартошевского ^[68]. Разное у тех, кто прятал евреев, и у матери, которая потеряла сына, потому что он приблизился к стене гетто. У тех, кто участвовал в Варшавском восстании, и у тех, кто не участвовал. У тех, кто был в отрядах АК вместе со своими еврейскими товарищами по гимназии, и у тех, кто не был. У тех поляков, которые читали левую прессу, и у тех, которые читали правую. То же самое в культурной среде. По-разному относились к евреям Гайцы, Боровский ^[69] и т. д.

Так что не будем говорить о стереотипах. И о том, что такое память народа. Вообще не будем говорить о национальной памяти — иначе придется говорить о хорватской, сербской, камбоджийской памяти, о памяти Биафры. Ни к чему хорошему это не приведет. Наоборот, приведет к плохому, особенно в странах с тоталитарными режимами.

Помнить нужно прежде всего об одном: что такое Холокост. Неправда, что это касается только евреев. Неправда, что это касается трех-четырех шмальцовников. Или дюжины шмальцовников. Или полусотни. Или нескольких сотен. Неправда, что это было делом рук ста или двухсот тысяч немцев, которые лично принимали участие в убийстве евреев. Нет, в этом была повинна вся Европа и европейская цивилизация, которая создала фабрики смерти. Холокост — крах цивилизации. К сожалению, в 1945 году не завершившийся. Вот о чем нужно помнить. И помнить всем без исключения. Вопрос памяти — это вопрос политики. Политика формирует общественную, групповую память — неважно, группа ли это собравшихся здесь людей, или профессиональная, или национальная. Все определяет политика. Особенно сильно влияет на формирование памяти политика тоталитарных государств. Гитлеровская пропаганда была отменной, она воспитала память на почве убийства, недаром Геббельс был превосходным пропагандистом. Ее следы не искоренены по сей день.

А что мы видим сейчас в цивилизованной Европе? Осколки гитлеризма еще существуют. Что такое Красные бригады или Черные бригады? О чем свидетельствуют пять тысяч отравленных в токийском метро? Это все — знаки презрения к человеческой жизни, и перемены такого рода в нашем сознании сотворил именно Холокост. Еще более двухсот лет назад Джефферсон записал в Конституции Соединенных Штатов, что нет ничего ценнее человеческой жизни. Так что не важно, будете ли вы тут рассказывать, как поляк спрятал или не спрятал еврея, как француз спрятал или не спрятал еврея. Важно то, что убийство было совершено у них на глазах, на глазах у всего мира. Неправда, что немцы ничего не знали, неправда, что, когда во Францию из ста тысяч депортированных евреев вернулись только три тысячи, французы не знали, куда девались остальные. Мы всегда склонны отворачиваться от неприятных вещей.

А было так: еврей выходил из гетто, хотел затеряться в толпе, а в этой толпе — двое шмальцовников. Всего только двое, и только эти двое сделали то, что сделали, остальные отворачивались: им не хотелось этого видеть. Потому что смотреть было очень неприятно. И все же они стали свидетелями. А пассивный свидетель — соучастник. В экстремальных ситуациях пассивность — преступление.

В экстремальных ситуациях даже страх — не оправдание, а пассивность и вправду настоящее преступление. Во время войны весь мир проявлял пассивность. Не только континентальная Европа. Пассивными были и Великобритания, и Америка — хотя им нечего было бояться. Рузвельт списал Холокост на счет понесенных евреями военных потерь. Таких же, как потери, которые понесли французы или русские. Он сказал, что, как только война закончится, евреев перестанут убивать.