Катаев. Погоня за вечной весной - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Шаргунов cтр.№ 73

Такое мнение кажется занятным, но все же натянутым. Одно — вульгарный романтизм наживы, обмана, свойственный безвкусно-пошловатому и грубо-напористому «идейному борцу за денежные знаки», другое — тонкий, лиричный Валентин, испытывавший острые чувства (чувство влюбленности, чувство трагичности), воспринимавший «роскошь», пускай и вырванную железной волей, как вариант поэзии и награду за свой писательский труд. Остап далек от художественного творчества, без которого Катаев терял свою суть, ведь и все его предприятия, даже самые дерзкие, были именно в области сочинительства. Но что-то из катаевских персонажей и его «житейского образа» несомненно досталось и Остапу. Также в роман вошли поведанные Катаевым хохмы или происшествия. Надежда Мандельштам, вспоминавшая о «фольклоре Мыльникова», уточняла: «…многие из этих шуток мы прочли потом в «Двенадцати стульях» — Валентин подарил их младшему брату». Хотя понятно, что и в Мыльниковом, и в «Гудке» происходило своего рода обобществление юмора.

Как сказала мне Людмила Коваленко, прототипом Эллочки-людоедки была ее тетя — Тамара Сергеевна, тоже работавшая ретушером, как и катаевская жена, а прототип Фимы Собак — подруга Тамары Раиса Аркадьевна Сокол, впоследствии прошедшая всю войну медсестрой… Обе обожали вещи и разговоры о них.

Петров рассказывал, что для образа Воробьянинова пригодились черты его и, соответственно, Катаева двоюродного дяди — председателя уездной управы.

Сам Катаев так судил о присутствии прототипов в романе: «Замечу лишь, что все без исключения его персонажи написаны с натуры, со знакомых и друзей, а один даже с меня самого». Я уже упоминал инженера Брунса с «голосом шаловливого карапуза» (в нем, в отличие от Бендера, Катаев признавал себя) и его сурово-хозяйственную жену Мусика.

Ильф и Петров не ограничились прожорливым персонажем с наливными губами, как бы растворенным в природе («дольче фар ньенте», то есть с итальянского «сладкой негой» назвал свое пребывание на Зеленом Мысе Катаев): «Тропическая флора ластилась к инженеру… розы, обвивающие веранду, падали к его сандалиям». Намеки и пародии на мэтра разбросаны по всей книге. В ранней редакции романа «модный писатель Агафон Шахов» приезжал на извозчике в «Дом народов» (то есть Дворец труда, где располагался «Гудок» — в романе «Станок»): «Писать и печататься он начал с пятнадцати лет, но только в позапрошлом году к нему пришла большая слава». Этот Шахов направлялся за гонораром прямиком к кассиру, с которого списал «растратчика» в своем свежем произведении «Бег волны», и спрашивал у коллег: «А что, «милостивый государь» еще не растратился?» При этом дорога к сюжету о растратчике была у «модного писателя» извилистой: «Критика зашипела и стала обращать внимание писателя на узость его тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты… Шахов быстро перешел на проблему растрат. Ответственный работник был обращен в кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира Шахов потрудился и наградил его страстями римского императора Нерона. Роман был написан в две недели и через полтора месяца увидел свет».

Дальше — больше. Кассир «Станка» Асокин принялся за чтение книги о растратчике, подаренной ему Шаховым. «Главы седьмая, восьмая и девятая были посвящены описанию титанических кутежей «милостивого государя» со жрицами Венеры в обольстительнейших притонах города Калуги, куда, по воле автора, скрылся кассир». Асокин досадовал на то, как неумело транжирит деньги герой, да и «кокаинистке Эсмеральде» он предпочел бы даже «простоватую Феничку». Зато от гастрономии и предметов роскоши читатель млел, и здесь, похоже, пародировалась не только катаевская описательная и метафорическая избыточность, но и его образ жизни и упования: «Хорошо были описаны кабаки — с тонким знанием дела, с пылом молодости, не знающей катара, с любовью, с энтузиазмом и приятными литературными подробностями. Семга, например, сравнивалась с лоном молодой девушки, родом с Киоса. Зернистая икорка, эта очаровательная спутница французских бульварных и русских полусерьезных романов, не была забыта. Ее было описано по меньшей мере полпуда… Шампанские бутылки, мартеллевский коньяк (лучшие фирмы автору романа не были известны), фрукты, «шелковая выпуклость дамских ножек», метрдотели, крахмальные скатерти, автомобили и сигары — все это смешалось в роскошную груду». На следующий день воодушевленный Асокин украл из кассы «Станка» пять тысяч рублей, истратил сотню на «девиц» и с повинной явился в МУР.

«Позвонили Шахову. Шахов обрадовался.

— А?! — кричал он в телефон. — Не в бровь, а в глаз! Ну, кланяйтесь «милостивому государю»!.. Что? Незначительная сумма? Это неважно. Важен принцип!

Но приехать лично на место происшествия Шахов не смог. Под его пером трепетала очередная проблема — проблема самоубийства».

Перед судом Асокин приходил к писателю, и тот советовал ему винить во всем книгу («Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол, моральный мой убийца… Да не забудь про порнографию рассказать, про голых девочек…») — главное указать цену и где продается. Выпроводив кассира, писатель звонил в издательство: «Печатайте четвертое издание «Бега волны», печатайте, печатайте, не бойтесь!.. Это говорит вам Агафон Шахов!»

Не так ли: «Не бойтесь! Это говорит вам Валентин Катаев!» — покровитель «Двенадцати стульев» заранее утверждал публикацию романа у редакторов «30 дней»?

Катаев вспоминал, что «в один прекрасный день» получил обещанный золотой портсигар, правда, раза в два меньше ожидаемого. «Эти жмоты поскупились на мужской». Младший брат осадил старшего чеховским: «Лопай, что дают», и все трое «отправились обмыть дамский портсигарчик в «Метрополь»». (Остап в «Золотом теленке» «нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами, орлом и гравированными надписями».)

А книга, поначалу встреченная критикой упреками в «пустоте», «безыдейности», «уклонизме» или трусоватым молчанием, действительно обрела огромную славу.

Дальнейшая судьба романа (и его продолжения — «Золотого теленка») тоже была непростой, но что с того — теперь это несомненная классика.

Между тем благодетельная активность Катаева не иссякала. Осенью 1928 года он (опять-таки через нарбутовское издательство и по ильфо-петровскому варианту!) «сделал писателем» Эмилия Миндлина, вернувшегося из Арктики, которую тот рассекал на ледоколе:

«Одним из первых, кого я встретил на улице тотчас по возвращении, был Валентин Катаев. Поздравив меня, он сообщил, что еще в то время, когда в московских газетах печатались мои корреспонденции с борта «Красина», он посоветовал издательству «Земля и фабрика» «на корню купить мою книгу о знаменитом походе во льдах».

— Скорее идите в «Зиф»! Вас ждут. Скорее!

Впервые в жизни я переступил порог издательства в качестве автора ненаписанной книги. Договор был подписан с быстротой, которая сейчас показалась бы фантастической. Так Валентин Катаев стал крестным отцом моей первой книги».

Как мы видим: при всей бурной деятельности Катаев не отказывал себе в развлечениях и отдыхе, с удовольствием отправляясь на море, в том числе в родную Одессу.

«Я познакомился с Катаевым в 1928 (или в 1929 году) на одесском пляже, — вспоминал поэт Семен Липкин, — на «камушках» — излюбленное место начинающих сочинителей. Его, приехавшего из Москвы на родину, привез Сергей Бондарин, он был ближе к нему по возрасту, чем остальные. Дети на «камушках» не купались, там было глубже, чем в других местах на Ланжероне. Катаев окинул всех близорукими, но быстро вбирающими в себя глазами, разделся до трусов, и высокий, молодой, красивый встал на одной из опрокинутых дамб и с неистребимым одесским акцентом произнес: