Мой век - читать онлайн книгу. Автор: Геда Зиманенко cтр.№ 3

Рабочим трудно было выучить имя «Самуил Залманович Зиманенок» — и они стали звать его на свой лад: Семен Захарович Зиманенко. Так с тех пор и осталось.

Евреям в Харькове жить не разрешалось, и домой к Семену-Самуилу каждую неделю приходил урядник за мздой. Иногда проверку документов устраивали прямо на стройке. Полицейские видели чернявенького паренька, проверяли паспорт — и обнаруживали, что он еврей и у него нет права на жительство. Тогда его арестовывали и сажали в кутузку. Подрядчик его каждый раз выручал — приходил и говорил: отпустите, это нужный человек, ведет строительство для общества «Саламандра».

Редко Семена отпускали из кутузки бесплатно — обычно подрядчик, чтобы забрать его, платил взятку. Один раз Семена посадили в кутузку, а подрядчик об этом не знал. Кутузка находилась в полуподвале, зарешеченные окна располагались на уровне земли, видны были только ноги прохожих. Смотрит Семен в окно — и видит, что идут сапоги подрядчика. Семен закричал, подрядчик остановился, нагнулся, заглянул в окно, увидел Семена и пошел его выкупать. Наконец подрядчику эта канитель надоела — и он вырвал из паспорта Семена листок, где ставили право на жительство. А потом империалистическая война началась, и нравы стали мягче.

Старшие дети — Сеня, Доля и я, Геда

10 марта 1909 года у Ревекки и Семена родился первый сын, нарекли его Семеном. Мамин брат по этому случаю прислал яблок. Не прошло и года, как народился второй сын — Даниил, Доля. Семен приобрел в рассрочку швейную машинку «Зингер», брат мамы, как и в первый раз, прислал ящик яблок, а только что вставший на ноги первенец шлепнул новорожденного братца дощечкой от ящика. Так и повелось в дальнейшем, что Доле доставалось от всех — и не только за свои грехи.

Я родилась в один из летних месяцев 1912 года. Помню я себя начиная с двух лет, так что все, что было рассказано до сих пор, услышано мною позже: ребенок играет, а мама делится с зашедшими навестить ее подружками юности своими горестями и сомнениями. Ребенок растет — и вдруг в какой-то момент всплывает в его памяти все, что он слышал в раннем детстве, еще не понимая значения слов и, казалось, не запоминая, — и эти слова остаются с ним уже до конца его жизни. Так из пойманных на лету разговоров я узнала, что родилась легко — выскочила, по определению повитухи, «как пробка из кислых щей». Мама стала причитать, что девочка тоненькая как соломинка, а повитуха ее успокоила: «Были бы косточки — а мясо нарастет».

В то время была необыкновенно популярна пьеса Ибсена «Гедда Габлер», и папа, который был без ума от театра, решил назвать меня Геддой. Возможно, он хотел, чтобы я стала известной, не зная еще, какие скромные у меня окажутся способности. В советское время, когда я получала паспорт, я попросила убрать вторую букву «д» и стала Гедой.

Все трое детей — Сеня, Доля и я, Геда, — были погодками. Как бедная мама справлялась с нами со всеми? Больше всего беспокойств доставляла ей я — капризами и нытьем. Как-то папа приехал из длительного отъезда домой, а я была годовалая, уже начинала говорить и вместо того, чтобы сладко спать ночью, ныла: «Ой, мне скучненько!..» Папа, скорый на руку, потерял терпение и выставил кроватку со мной в темный холодный коридор.

Самый умный среди нас, детей, был старший — Сеня. Взвешенный, спокойный, он с самого детства любил порассуждать и не участвовал в детских шалостях. Читать выучился в четыре года. Туалет у нас был на улице, весь изнутри обклеенный газетами. Сеня запирался в туалете и читал. Папа страшно кричал, поскольку часами не мог попасть в туалет. Началась война, и все газеты были полны сообщениями с фронтов. Эти два слова — «война» и «фронт» — послужили Сене первой азбукой. К осени 14-го года, когда ему было 5 лет, он не только читал, но и перечислял все позиции русских и немцев. Узнав про это, папа пришел в восторг и решил немедленно отдать Сеню в гимназию.

Прием в гимназию происходил в украшенном актовом зале, на скамейках сидели нарядные дамы с красиво одетыми детьми. В то время действовала трехпроцентная норма для евреев — больше взять было нельзя. Когда дошла очередь до Сени, норма была уже выполнена. Тем не менее Сеня был допущен до экзамена, и директор гимназии решил сам проверить самого маленького поступающего. Сеня без ошибки и без запинки ответил на все вопросы. И тогда директор — видимо, либерально настроенный человек — поднял Сеню на руки и сказал, обращаясь ко всем родителям: «У этого мальчика такие способности, что мы берем его сверх процентной нормы».

Как самый старший и умный, к тому же ученик гимназии, Сеня был для нас с Долей непререкаемым авторитетом. Он не расставался с книжкой — читал все, что попадалось под руку. Никогда не играл и не помогал по дому.

Доля, средний брат, был непоседливым мальчиком, мастером шалостей, но более чутким, отзывчивым и добрым. Он вечно что-нибудь придумывал, баловался и всегда получал за это от отца. Со временем, если дома что-то происходило, все сразу решали, что это Доля.

Я из всех детей была наименее способной. Как-то мы, дети, обсуждали достоинства друг друга — и Доля в шутку сказал: «А у Геды одно достоинство — только красивые волосы».

Начало Первой мировой войны, первые воспоминания

Довоенный Харьков сохранился в моей памяти отдельными вспышками: железная печка, ласковые глаза мамы, наша полуподвальная комнатка, усатый полицейский, который пришел за мздой. Мое первое яркое воспоминание относится к началу империалистической войны.

В нашем доме, где мы обитали в полуподвале, на втором этаже жила немецкая семья — барон фон Кильке с женой и детьми. Они с нами не здоровались. Они выходили из подъезда — и им подавали карету. Их дети, мальчики, держались особняком. Первый раз жена барона фон Кильке заговорила с нами в день объявления войны — она спустилась в наш подвал и сказала: «Ревекка Соломоновна, поднимитесь к нам — красивое зрелище». Мама очень удивилась, обнаружив, что фон Кильке знает, как ее зовут. Мы поднялись наверх, и я первый раз увидела настоящую гостиную, обставленную красивой блестящей мебелью и цветами. Мы вышли на балкон. С ограждения свисал красный ковер. Мама взяла меня на руки, чтобы я видела, что происходит на улице, а Доля и Сеня были выше и все видели сами. Шли со знаменами колонны войск в разноцветных мундирах, играл оркестр, на солнце сверкали трубы, солдаты пели под музыку, народ бросал шапки и кричал: «До победного!» Я засмотрелась — до чего красиво, весело! — подняла голову, чтобы поделиться с мамой своими впечатлениями, — и увидела, что у мамы по щекам текут слезы. И я затихла. Редко дети в два года что-то запоминают, но этот контраст так поразил меня, что я запомнила его на всю жизнь. И гостиную фон Кильке, и веселый парад, и мамины слезы. Мне было 2 года и 3 месяца.

Харьков сохранился в моей памяти таким, каким был во время войны. Что видит ребенок? Лошади на улице, скудное газовое освещение по вечерам. Дома мы жгли свечи и слабые керосиновые лампы — и днем и вечером в полуподвале было темно. Отопление дровяное — металлическая печка-буржуйка. Воду приносили из колонки во дворе.

Постепенно я осознала, что наша жизнь с приходом войны стала меняться. Я заметила, что мама все чаще и чаще оставляет нас одних. Денег не хватало, и она устроилась подрабатывать — разносила от магазина обувь заказчикам. В ненастные дождливые дни она возвращалась домой продрогшей и долго кашляла — я еще не знала, что это первые признаки туберкулеза.