Мой век - читать онлайн книгу. Автор: Геда Зиманенко cтр.№ 22

В одном из писем Сема написал: «Моя дурочка ко мне в больницу приезжала, когда я раненый лежал, говорит: давай сделаем ребенка; я ей говорю: не надо — а она не послушалась; Геда, у меня где-то сынок растет — возьми мой чемодан, там адрес есть, напиши им». Когда я это письмо получила, война уже началась. Такая каша заварилась! На работу хожу каждый день, бомбежки, душа разрывается, дети за городом в детском саду, а оттуда немецкие самолеты на Москву прилетают, ночую на работе, все из памяти вылетело… Так я ничего Семиной жене и не написала — даже имени ее не запомнила. Теперь уже и не найти ни ее, ни ее ребенка…

Сема в Севастополе погиб. Последнее письмо я от него получила: «С именем Сталина защищаем последние камни Севастополя».

…Четыре войны на моей жизни: империалистическая, гражданская, Финская и Великая отечественная…

Начало войны

В июне 41-го года я была в санатории, лечила язву. Дети с детским садом уехали, а Марк оставался в Москве, работал. 21 июня, в субботу, я вернулась в Москву. Марк встретил меня у поезда — вижу, что уставший, но рад моему возвращению. Я говорю ему: «Марочка, странно так — я тревожусь: военные обычно вежливые, воспитанные, а тут всю дорогу в поезд без билетов садились, проводниц отшвыривали и в вагон лезли». Он ответил, не задумываясь: «Летние месяцы, военные домой в отпуск едут, железная дорога, как всегда, не справляется», — так легко, спокойно сказал — моя тревога и ушла.

Мы пришли домой в Барабанный переулок, и Марк говорит: «На электроламповом заводе сегодня будет открытое партийное собрание, пойдем». Была уже середина дня. Детей нет, мы одни дома, впереди воскресенье — редко так бывало. Я ничего делать не стала, просто посидели, поговорили, а вечером пошли на собрание. Зал большой, доклад делал военный — генерал, со шпалами в петлицах. Рассказывал о международном положении, сказал, что у нас все хорошо, мир прочен, с немцами пакт о ненападении, так что беспокоиться не о чем. Его засыпали вопросами: почему немцы стоят на нашей границе, почему провокации? А он ответил: «Мы с немцами дружим, они нам помогают техникой, мы им хлебом, и все это я точно знаю». И в конце он сказал с пафосом: «На нашей земле войне не бывать», — и эти слова я потом вспоминала всю войну, и стали они для меня черными словами…

Мы успокоились, пришли домой и легли спать. Спали хорошо. Утром Марк говорит: «Гедочка, у нас дома хлеба нет — забыл купить, пока ты в санатории была. Я схожу в магазин». — «Иди». А я стала пол мыть: целый месяц женщины дома не было — пыль всюду, пол месяц не мыт. Включила радио — передавали музыку. Я рада, что домой вернулась, что Марк рядом, музыку слушаю, на душе хорошо… И вдруг музыка прерывается — «экстренное сообщение», Левитан. И тут возвращается из булочной Марк — без хлеба, вид растерянный, недоуменный: «Гедочка, не могу понять, в чем дело: жуткая очередь, все молчат, покупают хлеб мешками… Я помыкался и ушел, обойдемся пока». И тут опять радио, и уже выступление Молотова: «Сегодня, двадцать второго июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…»

И сразу, как он закончил, в коридоре шум, беготня, коридор длинный — кто-то бежит и кричит, и такой ликующий звук!.. Мы выглядываем за дверь — а у двери листовка «Бей жидов — спасай Россию». Вот почему офицеры в поезд без билета садились: знали уже. Уже крепость бомбили, города бомбили, предатели появились, которые все знали и листовки бросали, Сталина не боялись, не скрывались. До войны мы забыли о национальностях — все вместе интернационалистами были, ни разу нам с Марком не напомнили, что мы евреи. И вот в первый день войны мы узнали, что мы жиды.

Ну, тут мы, конечно, про хлеб забыли. Марк сказал: «Пойду на комбинат, надо думать, что делать». А там уже партсобрание, он был член бюро и председатель местного комитета. Марк ушел, а мне на работе делать нечего — воскресенье. Я мыкалась, места себе не находила, комнату в порядок привела, покушать приготовила… На комбинате никаких указаний не дали, кто остался на работе, кто пошел на призывной пункт, а Марк как представитель партии поехал в Апрелевку к детям в детский сад. Дети жили в легких деревянных домиках, и Марк дал распоряжение на случай бомбежки рыть траншеи. Детям решили про войну пока не говорить, не пугать.

На следующий день, в понедельник, я вышла на работу — я тогда работала в отделе капитального строительства авиазавода. В первый день была объявлена мобилизация, но ограниченная. Несколько мужчин из отдела капитального строительства ушли — на их место взяли женщин. Я помню, что я электроподстанцию проектировала. Нас, женщин, подчинили отделу противовоздушной обороны — мы распределили дежурство и продолжали работать.

Каждое утро мы с Марком уходили на работу и не знали, увидимся ли еще. На третий день я пришла вечером домой, а Марка нет. Зашел сослуживец и сказал, что прошла комиссия и Марк мобилизован. Как-то за полгода до войны у Марка на работе начался приступ аппендицита, его взяла «скорая» и повезла в больницу — но он упросил проехать мимо дома и в форточку кинул записку, чтобы я вечером узнала, где он. А в этот раз ни записки, ничего я от него не получила…

В тот же день ко мне пришел дворник дядя Петя. Он меня никогда не признавал; в 39-м Доля приехал — так он ему сказал, что Геда Семеновна тут не проживает. К Марку он хоть какое-то уважение проявлял (все-таки замдиректора), называл его по имени-отчеству. Бывало, вечером без стука откроет дверь и говорит: «Марк Абрамович, вы в сортир не собираетесь? …Ну, тогда я пойду, с газеткой посижу». Вечером того дня, как Марк не пришел с работы, дядя Петя открыл мою дверь и говорит: «Ты эти фотографии сними и книжечки красные убери: немцы придут — я за тебя заступаться не буду». Ну, я, конечно, ничего не сняла и не убрала.

Уже начали бомбить Москву, уже на углу Арбатской площади дом разбомбили. Какие-то здания закрыли маскировкой, а наш дом так стоял. С августа я стала дежурить на кровле, нам выдали багры и песок — зажигалки засыпать. Они, черти, знали, где какое здание: на электроламповый завод бомба упала, на наш завод упала.

Войну мы жили письмами. Как отчаянно писали мы с Марком друг другу в первые дни и недели войны! Писали, слали телеграммы, не понимая, что в хаосе войны письма будут идти дольше, чем раньше, и с перебоями. Первое письмо от Марка я получила только через месяц — 28 июля. Как долго тянулись первые дни и недели войны! Безумная тревога лежала на сердце. Ничего не известно — где Марк, где родные, что с нами будет… Пишешь в пустоту. Не сразу стало понятно, что война надолго.