Смуглое лицо Дигорана Ари Турбона вдруг стало лиловым. Я сперва глазам своим не поверил, моргнул, отвернулся и снова уставился на него. Лицо по-прежнему было лиловым, как лепесток фиалки. Что за черт?
– А, ясно. Не совсем, – печально констатировал Кадди. – Прости. Не надо было лезть к тебе с расспросами.
Леди Лари ободряюще улыбнулась брату:
– Плюнь с высокой скалы. Сегодня не заладилось, а завтра, глядишь, ветер переменится.
Мы с Кофой озадаченно переглянулись. Похоже, изменение цвета лица нашего нового знакомого совсем не удивило его родных. И более того, сообщило им какую-то информацию о состоянии его дел.
– Понимаю ваше удивление, – сказала нам леди Лари. – И высоко ценю вашу деликатность, обычно люди сразу же кидаются выспрашивать, что да как, мы уже привыкли. Иногда цвет лица Ди меняется в соответствии с его настроением. Таково уж проклятие нашего рода; передается оно только по мужской линии, поэтому со мной, хвала свету зримому, ничего подобного не происходит. И с Иш вроде тоже все в порядке, даже когда он мальчишка. А вот Ди лишен возможности скрывать от нас свои подлинные чувства.
– Примите мои искренние соболезнования, – серьезно сказал Кофа. – Могу вообразить, как это неудобно!
У него даже голос дрогнул. Видимо, он невольно примерил ситуацию на себя и ужаснулся.
– Спасибо, – поблагодарил его Дигоран Ари Турбон, усаживаясь рядом со мной. Он уже снова улыбался, а лицо его постепенно приобретало прежний вид. – На самом деле, это скорее забавное недоразумение, чем настоящее несчастье. Штука в том, что наш с Лари далекий предок, пра-пра-пра-пра и еще раз, если не ошибаюсь пра-прадед Шери Авада Лос был исключительным лжецом. Врал всем подряд, причем обычно без особой выгоды для себя, просто ради удовольствия не произносить лишний раз правду.
– Да, бывают такие люди, – подтвердил Кофа. – Сам не раз встречал.
– И все бы ничего, но однажды нашего предка угораздило наврать с три короба очень могущественному колдуну по имени Туффалей Фаюм Хаг, а тот так рассердился, что проклял не только самого Шери Аваду, но и всех его потомков. К счастью, сила проклятия с каждым поколением постепенно ослабевает. У меня, как и у отца, цвет лица изменяется только под влиянием очень сильных чувств, а вот на прадедушку Хойри Аки Вера, которого я застал в живых, порой смотреть было больно, так краски мелькали.
– А смысл? – спросил я. – В чем смысл такого проклятия? Просто сделать вас… эээ… – Я чуть не сказал «посмешищем», но, к счастью, вовремя опомнился: –…очень заметными?
– Заметными? Ну да, пожалуй. Но как я понимаю, подлинный замысел чародея состоял в том, чтобы не оставить нашему семейству ни единой возможности солгать. Хотя на самом деле именно это у него не получилось. Мы можем продолжать врать, сколько душе угодно, потому что окружающие не знают, какой именно цвет какому настроению соответствует. Нет у них такого списка. А если спросят, я могу дать любое объяснение, поди меня проверь. Штука в том, что желание солгать – не настолько сильное чувство, чтобы изменить цвет моего лица. Строго говоря, обычно это вообще не чувство, а просто прагматическое соображение. В детстве, конечно, было не так, и родители часто ловили меня на вранье, увидев, как пламенеют мои щеки – причем не от самого желания обмануть, а от страха, что меня выведут на чистую воду. Красный цвет, по замыслу Туффалея Фаюм Хага, означает испуг. Но с возрастом обычно обретаешь независимость от окружающих, перестаешь их бояться, и тогда поди тебя раскуси.
– Думаю, этот колдун позаботился только о собственных интересах, – заметил я. – Ему было важно, чтобы обмануть не могли именно его, а остальные пусть сами выкручиваются, как знают.
– Да, похоже на правду. С другой стороны, когда с детства все твои чувства вот так явственно отражаются на лице, поневоле вырастаешь предельно откровенным человеком – а что еще остается? По крайней мере, так случилось и с дедом, и с отцом, и со мной. Поэтому я не делаю тайны из цвета своего лица. В частности, лиловый, как вы и сами, наверное, поняли, означает досаду. На самом деле ничего по-настоящему плохого со мной сегодня не случилось, просто я не люблю, когда нарушаются мои планы. А признаваться в этом и вовсе ненавижу.
– О да, это я могу понять, – кивнул Кофа.
И я кивнул. Потому что тоже могу. Как, прямо скажем, очень мало кто.
При этом меня так и подмывало пуститься в расспросы: «А какие планы? Что именно у вас не вышло? Чем вы вообще тут занимаетесь, пока ваши домашние хлопочут в трактире?» Но я прикусил язык. Искренность собеседника, конечно, великий соблазн, но лезть в чужие дела все-таки невежливо.
Поэтому я задал другой вопрос:
– А какие еще бывают цвета? Если уж вы сами сказали, что не делаете из этого тайны, расскажите, пожалуйста.
– Ну, например, синий цвет означает, что я чрезвычайно удивлен, желтый обычно сопутствует смеху, оранжевый – восхищению. А самый замечательный – зеленый. Это цвет безмятежной радости. В детстве мое лицо зеленело так часто, что многие соседи думали, это и есть его обычный цвет; с годами он появляется все реже – такова, надо полагать, цена взросления. Но иногда все-таки…
– А белый? – нетерпеливо спросил я. – Бывает у вас белый цвет?
Причем сперва спросил, а потом уже сообразил, почему меня интересует именно белый. Вспомнил наконец давешнюю историю о человеке с ножом и белым лицом, вломившемся в палатку Правдивого Пророка, а потом исчезнувшем неизвестно куда. И, кстати, одет он был похоже – малиновая куртка в устах бестолкового нумбанского полицейского вполне могла превратиться в красную, а пестрая стеганая юбка – напомнить ему деревенское одеяло. Все сходится! Ясно теперь, почему меня так насторожила внезапная смена цвета лица нового знакомого. У меня настолько дырявая память, что организму пришлось отрастить недюжинную интуицию, при помощи которой удается кое-как латать эти прорехи, вот как сейчас – сперва беспокоиться неведомо о чем, а уже потом запоздало понимать, откуда растут ноги у этого беспокойства.
Дигоран Ари Турбон надолго задумался – не то прикидывал, стоит ли оставаться откровенным, то ли просто вспоминал. Наконец сказал:
– Честно говоря, даже не знаю, бывает ли такое со мной. Согласно семейному преданию, белый цвет соответствует подлинному мужеству. То есть безупречной готовности принять свою судьбу, какой бы она ни была. До столь совершенной мудрости мне пока, к сожалению, далеко.
– Не наговаривай на себя, – сказал ему повар Кадди. – Как по мне, именно таков ты и есть. Я бы не удивился, если бы ты вообще все время был белолицым. Просто, наверное, это у тебя не внезапное сильное чувство, а привычное состояние души.
– Ну, не знаю, – нахмурился Дигоран Ари Турбон. – Твоими бы устами… – и тут же повеселев, обернулся ко мне: – Зато доподлинно известно, что черным мое лицо становится, когда я влюблен. В юности я был влюбчив, как все нормальные мальчишки, за что и получил прозвище «Чумазый Ди». А прекрасные девицы, ясное дело, разбегались от меня, кто визжа от страха, кто хохоча. Вот когда проклятие Туффалея Фаюм Хага действительно здорово портило мне жизнь! И кстати не факт, что такое больше никогда не повторится. Что-что, а уж эта опасность остается с нами до последнего вздоха.