Аденауэр. Отец новой Германии - читать онлайн книгу. Автор: Чарлз Уильямс cтр.№ 121

Переговоры шли шесть дней. Начались они с грандиозного приема, устроенного в честь делегации в первый день ее пребывания на московской земле. Утром гостей ожидал сверхплотный завтрак; на столах красовались огромные судки с икрой. Каждый день после окончания заседаний следовал банкет, потом, после небольшого перерыва — либо еще один ужин, либо посещение Большого театра. Естественно, все это сопровождалось обильными возлияниями, и одной из обязанностей Глобке было снабжать членов делегации перед приемами доброй дозой растительного масла в качестве средства против быстрого опьянения. Аденауэр, кстати, заметил, что сами хозяева вместо водки пьют минеральную воду, и начал настаивать на соблюдении принципа равенства сторон.

В целом, если подходить к оценке переговоров с точки зрения формальных критериев, единственным их результатом было установление дипломатических отношений и обмен послами. Было много длинных и бессвязных речей и пара-другая драматических сцен; во время одной из таковых Хрущев замахнулся на Аденауэра кулаком, а тот ответил столь же красноречивым жестом. Удивительно, что проблема, о которой Аденауэр говорил как о главной цели своего визита — репатриация немецких военнопленных, — почти не упоминалась в ходе официальных бесед. Когда она была затронута, Булганин отрезал: никаких военнопленных в Советском Союзе нет; остались только обычные преступники, получившие от советского правосудия то, что они вполне заслужили. Лишь в самый последний день пребывания западногерманской делегации в СССР на заключительном приеме в Кремле тот же Булганин «неожиданно и как будто движимый каким-то внутренним импульсом» подошел к Аденауэру и предложил ему сделку: пусть Аденауэр напишет ему официальное письмо с просьбой об установлении дипломатических отношений, и тогда «мы отдадим их вам всех — всех до единого! В недельный срок! Даю вам честное слово!» Сцена была, мягко говоря, странная, и многие бывшие ее свидетелями заключили, что Булганину явно не помешало бы до приема выпить растительного масла но рецепту Глобке. На самом деле, как мы знаем, освобождение «военных преступников» было для советской стороны уже решенным делом, и речь шла лишь о выборе наиболее подходящего момента, чтобы выбросить на стол эту козырную карту.

По возвращении в Бонн Аденауэра встретил смешанный хор апологетов и критиков. Сообщение о скором прибытии последних пленников прошлой войны было воспринято с восторгом, однако слышались и голоса сомневающихся: разумно ли поступил канцлер, положившись всего лишь на «честное слово» советского премьера? Западные союзники были крайне недовольны: пойдя на установление дипломатических отношений с Советами, Аденауэр фактически признал необратимость раскола Германии — по меньшей мере на ближайшее обозримое будущее. В немецкой прессе этот тезис выражался проще и острее: Аденауэр просто-напросто «сдал» восточных немцев.

Окружение канцлера придумало контрманевр. Уже на борту возвращавшегося из Москвы лайнера с делегацией были намечены контуры того, что получило впоследствии название «доктрины Хальштейна». Речь шла о том, что наличие в одной и той же столице — Москве — двух немецких дипломатических представительств — ФРГ и ГДР — это исключение из общего правила, исключение, отражающее тот факт, что Советский Союз является одной из великих держав-победительниц, несущих на. себе ответственность за «Германию в целом»; это ничего не меняет в правовой позиции западногерманской стороны, согласно которой только ФРГ является единственным законным немецким государством, представляющим интересы и волю всех немцев; ФРГ не будет признавать никакие другие государства, имеющие дипломатические отношения с «восточнозональным режимом»; любое государство, которое в будущем вознамерится установить такие отношения, будут ожидать «серьезные последствия».

Ответ советской стороны был вполне предсказуем: через неделю после отлета из Москвы аденауэровской команды между СССР и ГДР был заключен договор, согласно которому дипломатические миссии обеих стран преобразовывались в посольства. Таким образом, в Москве оказывались не просто представительства двух германских государств, а представительства на одном и том же уровне — уровне посольств, максимально высоком по дипломатическому ранжиру. Претензия ФРГ на «единоличное представительство» еще больше обнаружила свою необоснованность и нереалистичность. Аденауэр воспринял это довольно спокойно, для него главное было быть в центре общественного внимания; хвалят его при этом или ругают — это было уже на втором плане.

В начале октября 1955 года первые эшелоны репатриантов из СССР стали прибывать в транзитный лагерь близ Касселя. К концу месяца этот поток неожиданно иссяк. Пресса злорадствовала: вот она — цена «честного слова» Булганина, вот она — мера наивности Аденауэра. В начале декабря с советской стороны пришло пояснение: дальнейшая репатриация будет приостановлена, пока не будут возвращены советские граждане, якобы насильственно удерживаемые в Западной Германии. Это была для канцлера весьма неприятная новость. В качестве жеста доброй воли он решил освободить группу русских — всего тридцать один человек, которые отбывали тюремное заключение на территории ФРГ; что касается остальных, то он четко заявил, что они находятся под защитой Организации Объединенных Наций и не могут быть лишены права оставаться в ФРГ либо выехать за ее пределы, но исключительно по собственному желанию. Дело грозило зайти в тупик, но тут русские, трудно понять по какой причине, вновь сменили свою тактику. К Рождеству прибытие эшелонов с репатриантами возобновилось. К концу января 1956 года процесс возвращения бывших немецких военнопленных из СССР завершился.

Между тем Аденауэра подстерегали новые проблемы. Одна была личной, другая — политической. Первая заключалась в неожиданном ухудшении состояния здоровья. Из Москвы он вернулся с сильной простудой, которая неожиданно перешла в острое двустороннее воспаление легких. С 7 октября но 23 ноября он был прикован к постели; ре-жим у него был домашний, однако врачи установили круглосуточное наблюдение за ним в его рендорфском доме. Посещения больного были резко ограничены; более или менее регулярно у его постели появлялся один только Глобке; министров и даже вице-канцлера Франца Блюхера к нему не допускали, о чем пациент, впрочем, отнюдь не сожалел.

Одним из следствий его болезни стали нескончаемые спекуляции насчет того, что судьба Федеративной Республики находится в слабеющих руках больного и дряхлого старика, что дальше так не может продолжаться и т.д. и т.п.

В прессе и на радио развернулась дискуссия по поводу предполагаемой даты отставки либо кончины канцлера и возможных кандидатур его преемника. В дискуссию оказались вовлечены даже министры его кабинета. Только к середине ноября, когда его здоровье пошло на поправку, сплетни и слухи стали постепенно утихать. Аденауэр, конечно же, взял на заметку тех из своих коллег, которые принимали участие в их распространении.

Политическая проблема возникла вновь из-за Саара. В октябре там прошел плебисцит по поводу принятия статута, предусматривавшего «европеизацию» этого региона. Официально Бонн призывал саарландцев проголосовать «за», однако две трети принявших участие в опросе проголосовали «против» и тем самым за вхождение в состав ФРГ. Это был результат, которого Аденауэр никак не хотел и не ждал. В лучшем случае это означало долгие и нудные переговоры с французами на предмет поисков нового решения вопроса о будущем Саара, в худшем — кризис в отношениях между обеими странами и соответственно отказ от проектов «Евратома» и ЕЭС.