Письма к Вере - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Набоков cтр.№ 57

Париж – Берлин, Несторштрассе, 22

Счастие мое дорогое, никаких вечеров в Голландии устраивать не буду, это совершеннейшая ерунда. В Брюсселе вечер франко-русский будет, вероятно, 18-го или 19-го, после чего вернусь в Берлин. Не хочу больше слышать об идиотической затее Каплана (собственно, подбивала-то его по доброте душевной Зина). Ерунда какая.

Не забудь мне прислать копию «Mlle О» (как же я мог отдать мой единственный экземпляр Hellens’y?). Вечер (в среду прошлую) у Раисы распался, оттого что муж и дочь заболели гриппом, – теперь выздоровели, и она опять соберет ту же компанию. Зине я подарил две орхидеи, a dédommagement она, конечно, не приняла. Скажи «Петрополису»: надо, чтобы «Отчаяние» появилось здесь в некотором количестве, в обе газеты нужно послать (персонально – критикам обоим), ведь сейчас в связи с моим вечером можно кое-что продать. Мне совершенно несносна жизнь без тебя и без мальчика, летал только что мокрый снег, Сена – желтая, сырость мгновенно принимает форму ног, как только выходишь. Так ты говоришь, что он, маленький, видит меня во сне? Душенька мой.

Господи, я побывал у Калашниковых – и больше к ним ни ногой (они живут сразу за углом – но этого не знают), разговор был исключительно о Корсике, Феликсе и Бобби (которому я отсюда написал, он, оказывается, несколько раз запрашивал общих знакомых, как достать мои книги, о которых читал в «N. Y Times», – это мне сказала графиня Граббе, которую я знавал, когда она была Белосельской), Калашников рыдал, много говорил о своих и чужих половых органах, о богатстве (Татьяна разбогатела), о трепанации черепа, которой он дважды подвергался, и советовал мне читать Claude Farrère’a. Завтракал я – вчера – у Кянджунцевых, оттуда поехал к Ходасевичу: у него пальцы перевязаны – фурункулы, и лицо желтое, как сегодня Сена, и ядовито загибается тонкая красная губа (а темный, чистенький, узенький костюм так лоснится, что скользко глазам), а жена с красивыми, любящими глазами и вообще до поясницы (сверху вниз) – недурна, но дальше вдруг бурно расцветают бедра, которые она виновато прячет в перемещающихся плоскостях походки, как пакет с грязным бельем. Владислав ядом обливал всех коллег, как обдают деревца против филоксеры, Зайцевы голубеют от ужаса, когда он приближается. Довольно остроумно говорил о «Приглашении», и маленький нос его шевелился между стеклами больших очков, и топырились забинтованные персты. Был там же Фельзен, смотрел на меня преданным взором. Вечером обсуждал с Шерманом и Ил. Ис., что читать, и остановился на следующем: прочту три рассказика, все одинаковой длины: 1) «Красавица», 2) «Случай из жизни», 3) «Оповещение».

Я себе поставил две задачи – пристроить «Mlle О» и «Отчаяние». С Шифриным, насчет моей фильмы, встречаюсь в среду в три. Жду звонков Сюпервьеля и Дениса. Повидаю Эргаз и Марселя в среду. Билеты на вечер Ходасевича расходятся необыкновенно, т. е., собственно, давно все разошлись, и теперь растет склад добавочных стульев. Сегодня вечером «доклад» Шермана (он вообще очень в ударе). Ильюша очень трогательно старается на меня «повлиять» в религиозном отношении, заводит, например, издалека разговор – вот какие, дескать, бывают замечательные священники, не хотел бы я послушать одну коротенькую проповедь и т. д. Некая мать Мария нашла, что я какой-то «накрахмаленный». Оцени тончик and the implication. Счастие мое, пиши мне, я много раз перечитывал твое последнее бледненькое дорогое письмо, – душка моя, я чувствую, как ты устаешь, это ужасно; когда я приеду, то буду мальчиком заниматься весь день, ты отдохнешь. В доме дикие сквозняки, не представляю, как тут жила бедная А. О., и никогда не бывает солнца, но самая квартира очаровательно-удобная. Бешено хочется курить, но, кажется, все-таки сохраню невинность. Я Зёке писал – был у Вавы, видел старика, там они снимают все голых, вся квартира в шерсти линяющего (и очень бойкого) фокса. Любовь моя! В.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Мурочка, а вот мой ответ на твое дорогое от 2-го.

Прошу тебя, не откладывая больше, послать перевод Лонгу (приложив или не приложив – как хочешь – письмецо, которое прилагаю). Отмеченное и подправленное – все это совершенно не имеет значенья, – любой русский читатель может найти ровно столько же родинок на любой странице любого моего русского романа, и любой (хороший) английский писатель допускает вот такие, как твоя англичанка отметила, грамматические неточности. Пожалуйста, не тревожь британских майоров и старых дев, а пошли мною приготовленную копию, не внося ни одного из исправлений чужих, в Англию (для примера: она переправила «compared with» на «compared to», но Douglas всегда пишет «with»; а об ее украшениях не хочу и говорить). Для этого и произойдет обмен писем (и предложенных, и мною наконец утвержденных улучшений) между reviser ихним и мной. Пожалуйста, немедля пошли. Пишу Лонгу.

Теперь вот какая штука: есть у меня большая надежда устроить «Отчаяние» здесь, и Marcel хотел бы прочитать английский перевод – это очень все ускорило бы и упростило бы. Может быть, душка, с помощью Зёки ты перевела бы исправления с моего (кроме тех пяти страниц, которые оставляю у себя) на копию и прислала бы мне as soon as possible (а я уже отсюда послал бы эту копию, после того как с нею Marcel ознакомится, Альта Грации). Это очень важно, по-моему

Не забудь мне прислать копию «Mlle О», ибо я в пятницу условился встретиться с Сюпервьелем и хотел бы уже ему дать. Раиса с другой стороны энергично старается устроить мне постоянную работу в французской газете (критика литературная и театральная).

Душка моя, как я соскучился по тебе. Любовь моя счастливая. Мальчик сейчас купается (как ты справляешься?), душенька мой ^[121]. Я повидал вчера очень рыжую Б. Г. и прогулялся с ней по бульвару, а на днях буду у нее вечером. Потом был у «Editeur Reunis» (не по издательскому делу, а чтобы повидать Парчевского). Затем встретился с Татариновой, и обсуждали всякую всячину. Вечером было тут собрание поэтов: я, кажется, спутал – доклад Шермана в следующий понедельник, – а вчера читал доклад Бердяев, перебиваемый собственным языком. Очень милы и молоды Алферов, Софиев, Кнут. (Последний похож больше на индуса – маленького, кривоногого, – чем на еврея.) С темным, опухшим лицом седоватый Терапиано. Вейд-ле, похожий на Чичикова. Монголоватый и тихий Федотов. Шаршун, косноязычный, болтливый, нес страшную ахинею, говоря со мной. Яновский – курчавый блондин, enfant terrible с запозданием. Мать Мария с двумя зубами. Поэтесса Червинская, губастая, белолицая, болезненно-длинная девушка с темными очами и кружевным воротником во всю грудь. Мочульский – улыбающийся и гепнеровидный. Зензинов присутствовал, как пушкинская няня, Илья председательствовал, а Шерман секретарствовал. Доклад был «посвящен» философскому разбору стиха «Мысль изреченная есть ложь», но получилось, что мысль изреченная есть болтовня. Сегодня у меня был занятой и занятный день, но опишу его в следующий раз. О, моя радость, моя милая прелесть, ангел мой. В.