Письма к Вере - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Набоков cтр.№ 52

Париж – Берлин

Как я сегодня чудно спал! Как отдохнул! В прелестной комнате на rue Chernoviz, под сенью книжных полок, с часу ночи до двух следующего дня, и сам Фондик напускал мне ванну. Окончательно установил программу. Прочту шесть стихотворений, то есть что читаю обычно, затем «Музыку», а после перерыва полторы главы из «Отчаяния». Я только что продиктовал четыре страницы Амалии Осиповне в машинку – до того места, где он приезжает из Праги и она делает гоголь-моголь. Тебе все равно придется эти страницы перестукать заново, хотя бы потому, что там твердых знаков нет. Дивный сиамский кот. Зовут Зен-Зин (его достал Зензинов), греется на камине, тихо, уютно, хорошо. Перо прекрасно пишет. В субботу вечером были у Раушей Аминадо с женой и чета Запольских, Мума с мужем. Все очень дружны между собой, играли на гитаре. Запольский жил на Сиверской, ухаживал за Люсиной сестрой, потом видел их в Полтаве. Удивительно забавная комбинация. Получил от трогательных Томпсонов приглашение работать, жить, столоваться у них. Звонил им вчера. Буду у них обедать в среду. Чувствовал себя отвратительно усталым вчера. Не высыпался уже с неделю. Играл в шахматы с Кокой, потом отвез чемодан к Фондаминским, потом зашел за Мумой и пошли с ней к Евреиновым. Там была Софья Прегель и некто Шайкевич, знаток искусств, директор бывшего Романтического театра. Довольно забавно рассказывал об армянине Гурджиеве, распутинообразной личности с огромной гипнотической силой. Вообще, в доме Евреинова дух царит мистико-фрейдо-гойевский. Не от «гой», а от испанского художника. Евреинова, авторша нашумевшего романа «Je veux concevoir», имеет прекрасные связи с газетой «Gringoire», но предупредила, что если печататься в «Candide», то нельзя в «Gringoire», и наоборот. Она «из купчих», как сама говорит, бурно исходит словами, довольно миловидная, худая, близорукая, с длинными серьгами. Говорили, конечно, о Плаксине, а Прегель навела (?) телефон Юзи Билига, но я забыл его записать. Сам Евреинов – человек совершенно чуждого мне типа, но очень смешной, и приветливый, и горячий. Когда он изображает что-нибудь или кого-нибудь, то выходит талантливо и чудно. Но когда философствует, то ужасная пошлятина. Говорил, например, что все люди делятся на типы, начитался какого-то немца, и что Достоевский – величайший в мире писатель.

Рауш – безнадежный фантазер. (…) ^[116]

Просматриваю то, что буду читать. Сегодня уже пять часов. В семь обедаю у Кянджунцевых. Сейчас приходила к Фондам бедная родственница и принесла тейглах. Пришел Александр Федорович и уже гремит на весь дом.

Париж – Берлин

Вторник, 2 часа утра ^[117]

Пиши на адрес Фондов. Посылаю маме 600 франков. Все равно на Рождестве надо быть в Берлине по случаю маминого приезда, так что, пожалуй, и не имеет смысла сейчас переселяться сюда и так далее. Ну и успех! Огромная зала полным-полна, три тысячи уже у меня в бумажнике, восторги, народная любовь, вообще чудесно. Святой Фондик прыгает буквально от радости. Утром сегодня зубрил стишки, пробовал на зуб прозу. В 3 часа лег в постель, то есть днем в 3 часа, чтобы два часа поспать перед вечером. Но только что начал очень сладко съезжать в сон, явился Рауш, принес с бульвара Murat your letter. Это было дивно, но он, к сожалению, пришел и с другой целью. Битый час сидел у меня в ногах и подробно развивал свои кинематографические планы. А я говорил вчера с Сабой, который навести успел справки, и узнал, что в «Возрождении», например, Рауш очень бестолково и неудобно служил, и вообще, не от него зависит дать ему службу, а от компаньона, да и служба, на которую он может рассчитывать, – грошовая, и так далее, а главное, невозможно убавить его пыл. Что я ни скажу убавляющего, прохладного, он все умудряется повернуть в свою пользу. Одним словом, полный энергии – говорил, говорил, и потом мне пришлось надеть халат и вести его к телефону, по которому он стал звонить и не дозвонился какому-то третьему лицу, который близок к компаньону Кянджунцева. Ужасная ерунда. Надел наконец свое бедное жентильомское пальто с двумя пуговицами сзади, взял перчатки и, полный энергии, ушел. Я валялся до шести, слышал издали голосишки Мережковских, потом опять тихие шаги. Фонды и Керенский шли, боясь меня разбудить, на цыпочках по коридору в кабинет, чтобы править какую-то статью, но уже на пороге не выдержали. Взрыв, спор о Муссолини, где-то закрылась дверь, но сквозь нее продолжалось громыхание и вопли повелительной беседы. Отлично выбрился и стал одеваться. Оказалось, что рукава смокинга слишком коротки, то есть торчат слишком манжеты чудной шелковой рубашки все того же происхождения. А кроме того, ремень выглядывает из-под жилета, когда выпрямляюсь, так что пришлось, во-первых, Амалии быстренько сделать мне из резинок этакие, знаешь, рукаводержатели, а Зензинову дать мне свои подтяжки. У него потом все падали штаны. Хватал себя за животик, не приспособленный к моему ремню. Когда все это было устроено, я оказался очень нарядным. Сели втроем обедать: Александр Федорович, Амалия и я; остальные поехали вперед. Я съел гоголь-моголь, и втроем же на таксомоторе поехали к девяти на rue Las Cases. Приехал – битком набито. Ни места, ни билетов больше нет. Теснятся, продолжают валить. Не буду перечислять знакомых, все были. И уже до начала ко мне без конца подходили знакомые и незнакомые. Я так устал улыбаться и уже не пытался установить, с кем, собственно, разговариваю. К счастью, вскоре началось. Я фертом взбежал на эстраду и под гром рукоплесканий… Чтобы не забыть, послал Веревкиной приглашение, но ее, кажется, в зале не было. В первом ряду сидели Кянджунцевы, Сергей с Наташей (прилагаю Никину телеграмму) и еще родственники. Были все писатели, Адамович, тысячи дам, Митька Рубинштейн – одним словом, все. Длинный, удобный стол, уютнейшее кресло, графин с водой. Я не спеша выложил свои штучки из милейшего портфеля, взятого у Руднева, почувствовал себя совершенно at home и не спеша начал читать наизусть стихи. Прочел «К музе», «Воздушный остров», «Окно», «Неродившемуся читателю», «Первая любовь», «Ангелочек» и «Вдохновенье, розовое небо». После каждого – приятнейшие рукоплескания. Отпил воды и принялся tackle «Музыку». Великолепная акустика. Дивно слушают. Одним словом, дошло. Опять гром, и затем перерыв. Тут меня затеснили окончательно, и какая-то ужасная женщина, от которой невозможно разило потом, оказалась фалерской моей приятельницей Новотворцевой. Бог знает что она говорила. Мелькали Дени Рош, старик Август, тенишевцы, тетя Нина, татариновские девицы, Ходасевич, Берберова и много оставшихся неизвестными мне. Настоящее наслаждение началось, однако, когда я принялся за «Отчаяние». Прочел 34 страницы. Все доходило. Я читал, выражаясь скромно, совершенно замечательно. Ужасно глупо об этом писать, но я действительно был в ударе. И как-то с самого начала было поблескивание успеха, и публика была хороша, прямо чудесная. Такое большое, милое, восприимчивое, пульсирующее животное, которое крякало и похохатывало на нужных мне местах и опять послушно замирало. Кончилось в половине двенадцатого, и опять восторг. Рукопожатие, чудная улыбка Фондика. Одним словом, лафа для тщеславного человека. Повалили в кафе большой компанией. Я произнес маленькую речь и так далее. Наконец, домой. И тут уже сидели à trois Фондики и я. Он считал деньги. Завтра пришлю тебе 1200 франков. Так радовался каждой новой сотенке. На мою долю, то есть минус расходы на зал и билеты, приходится, как я уже говорил, три тысячи.