Не жизнь, а сказка - читать онлайн книгу. Автор: Алена Долецкая cтр.№ 63

Олька в слёзы, рыдает белугой у меня на диване, не поднимая головы.

— Я не могу, не могу, не могу. Он урод. Мама сойдёт с ума.

Пытаюсь неуклюже её успокоить, но не выходит. И ведь правда, мне ничего не стоит найти ей отличного врача, но сил помочь у меня нет.

Ты с детства мечтаешь иметь много детей, а в ответ получаешь ежемесячные пытки на гинекологическом кресле и врача, который возит внутри тебя членоподобной штукой, смазанной гелем, смотрит в экран и говорит: «Ну всё, получилось! Покупай альбом для фотографий, будем твоих красавцев-малышей всей клиникой фотографировать». А потом в один прекрасный солнечный день прихватывает живот внизу, сводит скулы от боли, ты едва успеваешь добежать до дамской комнаты, и прямо из тебя хлещет твоя (или его, или её, или их обоих) тёплая кровь. Передыхаешь пару месяцев, и по новой. Какой аборт?!

— Оболенская, хватит рыдать. Давай попьём чайку, и иди домой. Я подумаю.

Иногда ведь как: поистерила денёк-другой, и отпустило. Её не отпустило. Приходит через дня три.

— Умоляю, помогай. У меня вообще ходов нет.

— Я помогу. При одном условии. Я перестаю с тобой дружить. Вообще. То есть даже разговаривать не буду. Идёт?

— Ты — гадина. Ты этого не сделаешь. Пошла думать.

Она думала ещё тройку дней. Пришла снова, чуть более смиренная, и тихо начала канючить. А у меня дома шёл важный процесс. Я затеяла сменить шторы в комнате, на огромном панорамном окне, которое выходило на Новый Арбат, почти от пола до потолка и шириной метров пять. Углядела в каком-то журнале спальню английской аристократки в её имении в Эссексе или Сассексе — у неё там были шторы в огромных цветах, а ламбрекен сверху — вовсе без цветов, гладкий. Красиво — до потери пульса. Я отправилась на охоту, обрыскала все магазины тканей Москвы и — победа! Нашла тяжёлый плотный хлопок в розовых и вишнёвых пионах. А на ламбрекен откопала в отделе обивочных тканей (как он там вообще оказался?) матовый хлопок цвета бургунди. Они сочетались, как родные, и мне оставалось довести дело до ума.

И тут такое дело. Ламбрекен прекрасен, торжествен и наряден, если он уложен ровным плиссе. И обрамляет сверху штору, как изящная рама или как тот стоячий воротник у Маргариты де Валуа Наваррской, — идёт гофрой вдоль лица.

Короче, передо мной стояла задача уложить этот гладкий хлопок цвета бургунди, длиной метров двадцать, в идеально ровные складки — типа широкого плиссе с шагом сантиметров шесть. Сначала надо наметить точки, потом по ним делать складки, накалывая каждую булавками, потом наметать, а потом уже строчить. Ателье? Мастерская плиссе и гофре? Я там была, и вы не хотите знать, куда меня послали.

Сижу после своих лекций-семинаров, размечаю, а Оболенская канючит: «С одной стороны, с другой стороны. Это ужас, но не ужас-ужас-ужас. А что, если… Нет, мама не вынесет». Всё по сотому разу.

И вдруг эти её «если» навели меня на мысль.

— Слушай, — говорю. — Пока мы решаем твою судьбу, прошу — помоги мне. Тут надо сделать этот ламбрекен, заложить ровненько складки. Я три метра уже сделала, осталось каких-то двенадцать, больше не могу.

А Олька к тому же была бешеная аккуратистка. Всё у неё всегда было идеально, ровно, точно, и английский язык отлетал от зубов, как у лучшей дикторши Би-би-си. Она с лёгкостью согласилась и села за мой огромный кухонный стол делать засечки, намётки и приколки. А я — для вида — стала звонить знакомым врачам и изображать слёзные просьбы об аборте.

— Вы не можете, да, Евгения Борисовна? А ещё кто есть? Дадите телефон?

И так сижу на телефоне час. Типа «Дорогие радиослушатели, а теперь для вас “Театр у микрофона”. А она тем временем плиссе накалывает ни о чём не подозревая. Между «звонками врачам» рассказываю про то, как ей повезло, про свою битву за сохранение беременности, а она — усердно укладывает ровные складки по хлопку цвета бургунди.

Вот так я и дотянула до критичного срока, когда найденный врач сказал сакраментальное «уже поздно». Да и Оболенская уже смирилась и очень хотела закончить ламбрекен.

Недавно её дочь Даша — заводная красотка с длинными ногами в маму и с гривой медных волос, видимо, в стоматолога, ведущий эксперт в крупной аудиторской компании, — забеременела.

Ждём мальчика.

«А это ты в каком году?», «А ему сколько лет было, когда вы…» — эти вопросы меня вводят в ступор. Я отвечаю не быстро. Со скрежетом.

А уж эта паника «ей уже сорок девять, пора бы…»! Да какая разница? Ну, есть разница, конечно, истончаются косточки, и хрустят во время зарядки громче, чем в двадцать. И — ах, какая новость, появляются морщины. И ах, какая новость: ты вошла, и вслед твоей убойной походке, не все мужчины свернули головы.

Серьёзно?! Не трагедия.

Когда мне было лет девятнадцать, один юноша сказал: «Ты всегда едешь на пятой передаче! Спалишь себя». В пятьдесят, отплясывая с другим юношей, вполовину меня моложе, мы целовались, не боясь никого смутить. Их проблемы. В интимном не состояли — для настоящей близости предпочитаю сверстников плюс-минус. И после пятидесяти я по-прежнему люблю субботний завтрак в стиле «Утро. Секс. Эклеры». Потому что нет у любви возраста, дат и цифр.

На мой полувековой день рождения близкий друг сказал: «Наступает самое интересное. Теперь сочиняй сценарий второй половины жизни. Это настоящее творчество». Я восхитилась, но толком села думать позже. И вспомнила, как лет в тридцать, в дни острого душевного кризиса, я пришла к своему исповеднику отцу Геннадию в московском храме Малого Вознесения и потребовала: «Благословите меня, батюшка, на уход в монастырь». А он мне: «Вам не надо в монастырь. Вы в миру все свои подвиги совершайте. Оно труднее, но вам подойдёт». Я — стараюсь.

Я смотрю, как Лени Рифеншталь в свои семьдесят подделывает документы, чтобы получить разрешение на глубоководное ныряние, потом снимает кино и монтирует его с любимым мужем на сорок лет себя моложе. Как китайский актёр Ван Дэшунь в свои шестьдесят отправляется в спортзал, в семьдесят создаёт новый театр, а в восемьдесят выходит на подиум. Как Полина Лобачевская, профессор ВГИКа и блистательный галерист, в свои восемьдесят отстраивает один из самых современных музеев Анатолия Зверева и водружает один за другим исполинские выставочные проекты в Москве — и думаешь: вот это я понимаю! Жизнь. Они все горят, по-раневски, любовью к жизни.

В сторону восторги и обожания. Очень больно прощаться с любимыми, ушедшими раньше тебя. Факт. Разрывает на куски, когда твоих друзей косит несправедливая болезнь и твой заботливый уход всё равно не помогает. Всё меньше становится «настоящих взрослых», которые тебя любят безусловной любовью и всё простят, и поймут, и направят, и дадут по голове палкой, когда ты этого заслуживаешь. Преодоление этой боли, наверное, и есть геройство возраста.