Полет совы - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Тарковский cтр.№ 22

— Кобель злюччий такой у него! По зверю, наверно, идёт, — вернувшись, сказал Володя весело, и было непонятно, в шутку или нет. Делал он всё с улыбкой и будто проводя занятие, а остальные подчинялись и выполняли, но не теряя достоинства, а одобряя. Мотя присутствовал, как почва.

Оказалось, что Слава работал на алюминиевом зароде сварщиком, и Володя предложил ему:

— Ну чо, Михалыч, покажешь мастер-класс?

— Да ладно, — застеснялся Слава, — ты уж сам.

Володя было взялся за маску, но она показалась ему неудобной, и он сделал поползновение подварить наощупь, прикрыл ладошкой трещину. На что Слава настойчиво протянул маску и сказал:

— Владимир Ильич, ну что вы, не следует пренебрегать… техникой безопасности.

Володя варил грубовато, но надёжно и не стесняясь Славы, и даже оказывалось, что спорая его хватка здесь жизненно уместней, и Слава это принимал как большее достоинство. Мотя, отвернувшись, словно обидевшись, прижимал прут арматурины, которым усилили трубу. Потом ждали, когда остынет металл.

Держали водилину, пока Мотя пятился, подцепили телегу, и вдруг Володя со словами «видал чо!» вытащил из покрышки саморез. И в этом «видал чо!» было столько очарованности жизнью, что распространялась она и на эту самую жизнь, и на собственный дар, который Володя считал лишь принадлежностью обстановки.

— Ехали и за Лесосибирском… Магазин, короче… — продолжал Слава сварочную тему. — Там сварочники вообще все есть.

— Обожди, это где?

— Ну где шиномонтажка… Где автовокзал, там ещё справа стройматериалы.

Я знал это место и вставил слово:

— А слева ещё «Казачья харчевня».

— Да-да.

Женя покачал головой и засмеялся дробно и редко:

— Казачья харчевня…

— А чо?

— Да чо, эти казаки… Какие казаки? Чо их сейчас так поднимают, я не понимаю. Ещё вырядятся, ордена нацепят. Они их из какого сундука взяли-то?

— Ну они же русские люди, — не выдержал я, — вы историю казачества посмотрите… Они же границы наши охраняли.

— Да ково они охраняли — пили да воровали… Да ну, я грю, — не обращая внимания, продолжал Евгений, — какие они русские… — И протянул отстранённо: — Во-о-от, начинают поднимать…

— Женя, послушай, — возразил Слава, — а как же Семён Дежнёв, Ермак? Они же казаки были.

— Дежнёв… — проговорил Женя на перепутье.

— Дежнёв вообще в Енисейске жил. А Похабов? В Иркутске даже памятник стоит! — обрадованно подхватил я.

— Не, ну это на-а-аши казаки, сибирские, — вдруг важно и по-хозяйски протянул Женя, — а я про тех, которые в Сече… Я читал. «Тарас Бульба». Кино-то щас идёт.

— Вот вишь ты какой! Вывернулся! — вскрикнул Володя. — Как соболь из кулёмки!

Все засмеялись.

— Так. Ну, — всё с той же основательностью сказал Женя, — я так понимаю, мы в Сухую едем?

— Ну да, — сказал Володя, а я похолодел. Сухая Сургутиха — это речушка неподалёку, которую все называют просто Сухая, и к ней дорога по берегу совсем в другую сторону.

— Как в Сухую?

— Так. У нас кончилось…

Все засмеялись: Женя имел в виду, что едем на берег «всухую» и что надо к нему заехать за отличнейшим самогоном.

— Расслабься, дружище, — положил мне руку на колено Слава, — здесь время по-другому идёт. Это в городе — запланировал и делаешь. А здесь — жизнь сама выведет. Чо у тебя там, дети малые? Собаки?

— Ни хрена не скажет, «поехал лодку вывезти», — хохотнул Женя. Помолчав добавил: — Не знаю. Всё равно, зря их так подымают…

— Ну как зря? Это же всё наше, — попытался я вступиться и за староверов, и за казачество.

— Да какое наше? Наше — это вон, — он показал рукой вокруг, — за что я ответить могу… Это наше…

— Ну как? Это же части русского мира?

— Русского мира? — повторил Женя, осматривая, ощупывая слово. Решая, заносить или нет. Видно было, что на это уйдёт много времени, но если затащит — то оно там и врастёт.

— Конечно. Его собирать надо, а не расчленять. Не рознь искать. Созидание же главное.

— Ну, «созидание»… — с обидой сказал Женя, не теряя знания дела. — Созидание… Это кто может… Вон кто дома строит… Это созидание… А мы чо? Мы какие созидатели? Я, грю, мы охотники, мы семьи кормим.

— Да не… — Я совсем смутился. — Как раз вы… как раз такие, как вы, самим своим существованием… уже… уже… созидаете…

Машина остановилась, и Женя выскочил за самогоном.

Мотя вдруг сказал почти с гордостью, будто выгораживая меня:

— Вот. На озеро хочет пойти!

— Собака есть у тебя? — спросил Володя и, услышав ответ, сокрушённо покачал головой:

— Плохо. Собаку обязательно надо. — И выпалил специальным голосом, видимо, свою прибаутку: — У меня осенью: собаки залаяли — и я уже тут!

Все засмеялись.

Дождавшись Женю, двинули на берег и там встретили Нефёда. Он только подъехал и возился у «уазика», стоявшего с открытым багажником. Плотный, белёсый, лицо будто подкачали, и его стянуло этой тугостью, особенно от щёк к ушам. Сын очень похожий — такое же тугое лицо, только свежее, с пушком, румянцем, с ощущением недозрелости… Как заготовка. А у отца откованное, подправленное складочками и морщинками.

Нефёд вытащил мешок и вывалил нельмушку:

— Держите.

Когда подъехали к месту, уже темнело. Кто-то летел на лодке в сумерки с сетью на носу. Мою лодку закинули прямо с мотором одним движением. Когда прихватывали верёвкой, Володя сказал, глядя на мой мотор, задумчиво и так… исторически:

— Да, походили мы на «вихрях».

Потом долго ехали по берегу обратно и по посёлку к моему дому. Сгрузив лодку, мужики по очереди пожали руку, а Женя слазил в «дэлику» и отдал мне мешок, завёрнутый трубой вокруг прохладного плотно-пружинистого рыбьего тела. Там пластовито лежала нельма, свежайше пахнущая огурцом. Дома я её рассмотрел подробно. Голова, узко сходящая ко рту с лепесточками. Крупная очень, серебристая чешуя. Мутно-дымчатая спина. Несколько чешуинок упали и лежали рядом на полу из барочной плахи.

По возвращении я попробовал расписать портреты мужиков, но быстро выдохся. А начал так: Володя. Такой стихийный, чуткий на фальшинку, чующий созидательную правоту всего трудового, идущего от земли и от сильного человеческого естества. Его возмущает всё современно-пластиковое, капризный вид актрисы в рекламе, всё нерусское, нетрудовое. Для него это всё одно, хотя он совершенно не разбирается ни в течениях мыслей, ни в направлениях искусств. Ощущает фальшь, примитивность, которой веет от иностранных фильмов, и огорчается, когда у нас её обезьянят. Конечно, самолюбивый, всё делает как на выставку, но это же и не позволяет пройти мимо чего-то стоящего. Как это всё вдруг не моё? Он гибче остальных, и этой гибкостью вроде бы дальше от крестьянского склада, чем Женя и тем более Мотя.