– То есть как?
– Мне очень мешал этот твой передатчик. Нужно было от него избавиться.
Онемевшей рукой я с трудом нашарил за спиной стул и сел.
– Ты о чем это, Матрешечка?!
Она присела на край стола. Помолчала, беззаботно болтая босой ногой.
– Прости, у меня не было выхода. Пришлось сделать так, чтобы ты забыл, кто ты такой.
– Зачем?!
– Мне же нужен был телохранитель! Мой Кокон был поврежден и не мог сразу зарастить свои раны. Это заняло пять лет. Но я не жалею – это были полезные годы... – она взяла со стола кусочек олова и задумчиво помяла его в пальцах. – Я досыта насмотрелась на людей. Думаю, впечатлений хватит надолго. Теперь Кокон здоров, войска отходят, я могу лететь.
– Подожди, подожди! – я схватился за голову. – Что ты мне тут... Хочешь сказать, что ты – инвайдер?! Не ври, пожалуйста!
Олово в ее руке вдруг потеряло форму, прокатилось радужной каплей по ладони и закапало с кончиков пальцев на стол.
– Инвайдер – это захватчик, – назидательно сказала она. – Я у вас ничего не брала. Это вы разбили мою тачку своей ракетой, так что – кто еще кому тут захватчик! Нет, я не обижаюсь – вы ведь в каждом видите инвайдера, даже друг в друге. Не пойму только, какая вам от этого польза. Но обещаю подумать на досуге...
Прежде чем я успел отшатнуться, она снисходительно потрепала меня по голове прохладной ладонью, потом повернулась и направилась к двери.
Я вскочил.
– Подожди, Матрё... то есть... ты что же, вот так и уйдешь?!
Она обернулась.
– Хочешь что-то сказать на прощание?
– Да!... Нет. Я не дам тебе уйти! Я сейчас же вызову спецназ, авиацию, тучу дронов...
Она разочарованно покачала головой.
– А я надеялась, что ты расскажешь, как будешь по мне скучать...
Я щелкнул тумблером передатчика.
– Не собираюсь с тобой шутить! Стой, где стоишь!
– Перестань, – поморщилась она, поднимая руку. На ее ладони лежала самая большая радиолампа из батяниного передатчика. – Не превращай трогательное расставание в скандал с битьем посуды!
Лампа грянулась об пол и разлетелась вдребезги. Передатчик был мертв.
– И не ходи за мной, – с обидой сказала Матрешка. – А то с твоей головой будет то же самое!
– А вот это мы еще посмотрим! – сказал я, направляя на нее пистолет, которым успел разжиться у Вована.
Она только презрительно усмехнулась и пошла к двери.
– Матрешка, стой! – грозно крикнул я.
Она продолжала идти. Я прицелился. Пистолет ходил ходуном.
– Ну не могу я тебя отпустить, пойми!
– Почему? – спросила она, не останавливаясь.
– Почему! Ясно почему... А вдруг ты вернешься с целой армией, чтобы нас завоевать?!
Она обернулась в дверях.
– Да кому вы нужны...
Зимогоры
А как лес кончился, так и собачки побежали веселее. В полях снег убитый, мерзлый, окоренок катится, что по льду, за день верст по сорок отмахивали, ног не трудя. Одно плохо – край тут голодный. Охотой да шишкой не проживешь, разве что бродячую стаю лохмарей встретишь. Но их-то как раз надо стороной обходить...
По своей бы воле я в эти края, конечно, не потащился. Чего я тут не видал? Ям-ловушек? Обвалов на голову? Спасибо, мы люди лесные, нам оно ни к чему! Но прижало, что поделаешь. Никогда у нас легкого житьишка не было, а нынче и вовсе зябко стало. Вон она, Чертова Звезда, висит, на полнеба хвост раскинула. Среди бела дня ее видно, и ночью светит – хоть шишки собирай – а ни черта, сволочь, не греет. Как раз наоборот – с тех пор, как появилось это диво, что ни год, зимы все лютей. Прокентий говорит, что нам уже не угреться, не притерпеться к холодам. Пора съезжать. А ведь он даром не скажет, Прокентий. Башковитый парень, хоть и малахольный. Ну, значит, дорога теперь одна...
– Смотри-ка, дед! Никак, стена! Неужто, приехали?!
Тьфу ты, сорока! Чуть с окорёнка не спихнула! Всю мыслю сбила... И за что мне эта Зойка в поезжачие досталась? Самая шебутная девка в поселке!
Стена ей... До той стены еще день пути! Как не полтора... Однако же, и правда, сугроб впереди больно крут. Изогнулся дугой – ни дать, ни взять – стена. Невысокая, роста в три, хотя на глазок черт ее смерит – замело все. Увал и увал, только через каждые шагов тридцать – ложбинка. Что-то оно мне напоминает, никак не ухвачу. Поплутай-ка полвека по лесам, как я – еще и не то забудешь!
– Так объезжать будем, что ли? – сорока моя трещит. – Или перевалим?
– Придержи упряжку, – говорю.
Зойка соскочила, обдернула собачек. Встали. Поднялся и я – ох, скрипят мои косточки! Глянул туда-сюда. Конца-краю увалу не видно, замаешься объезжать. Помахал рукавицей. Задние окорята – а уж много за нами из ельника показалось – тоже давай осаживать. Упряжка Прокентия встала рядом. Поезжачий его Федюня собачек тормознул, не соскакивая. Мастер.
– Случилось что? – Прокентий спрашивает.
– Обсмотреться надо, – говорю. – Сугроб видишь?
Прокентий и сам уж, сощурясь, глядел на преграду.
– Ну и что там, под ним?
– А черт бы его знал! Знакомое что-то...
– Так знакомое или черт бы его знал?
Вот пристал! Сходи да пощупай сам! Как раз на обед какой-нибудь твари попадешь...
Но этого я, конечно, вслух говорить не стал. Наши, поселковые, меня еще до похода предупредили: за Прокентия отвечаешь головой. Не убережешь его – так не обижайся, дед. Камень на шею и в прорубь. Пугают... Будто я без них не понимаю, что Прокентия беречь надо. Потому как он – голова, без него поселку не спастись. Но это с одного боку глядя. А с другого поглядеть – он ведь дитё-дитём, Прокентий. Ни прокормить себя, ни от зверья отбиться, ни дорогу в лесу найти – малахольный, одно слово...
– Ладно, – говорю, – перевалим, помолясь.
И Зойке:
– Правь во-он туда, между ложбинами посередке.
Зойка пуговкой своей закрутила неодобрительно, тоже взад-вперед зыркает.
– А ложбинкой-то сподручнее! Крутяка такого нет. А посередке... втянут ли собачки?
– Ничего, – говорю. – ты поможешь.
Спорить еще со мной будет! Я же чую – снег в ложбинке рыхлый – провалишься вместе с окоренком, и собаки не отроют! Только вот спроси меня, откуда я это знаю – нет ответа.
И тут вдруг Прокентий выдал – я чуть в сугроб не сел.
– Больше всего, – говорит, – это похоже на поезд...
Ах ты ж, барсучина смышленый! И где он слов таких понабрался?! Поезд! Не зря, выходит, в землянке у матери книжки прятал, на растопку не давал! Другая-то молодежь давно и буквы разучилась рисовать, да и не умела, поди, никогда – зачем они в промысловом деле? А этот, вишь, начитанный!