Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Степанов cтр.№ 17

После победы капитализма группа распалась. Трое из четверых вопряков продолжили свою деятельность в Европе, где в начале девяностых любили поглазеть на постсоветскую агрессию и порассуждать о том, что надо дать многострадальному народу возможность изжить психологическую травму. Постсоветскую травму ушлые вопряки изживали с большим энтузиазмом. Один из участников группы, Коля Шебуршин, сделался чуть ли не символом нового российского искусства. Двое других звездного статуса не достигли, но прославились достаточно, чтобы никогда больше не работать и лишь время от времени устраивать перформансы. А вот четвертый вопряк отказался от верного места у кормушки и впал в противоположную крайность. Петр Селиванов не только остался в России, но и переехал на свою малую родину – в город Прыжовск, где ему достался по наследству домик с огородом. И там он внезапно и необратимо, как евангельский Савл, отрекся от прежней жизни и обернулся целителем Силычем.

– Как это произошло, никто толком не знает, – рассказывала Галя. – Только слухи ходили. Решил, говорят, Селиванов как-то раз вечером картошки с луком пожарить. Выдернул три луковицы, начал чистить и на сковородку крошить. Одну покрошил, вторую и едва взялся за третью, как вдруг замер. Луковка-то оказалась тихая, ясная; золотой огонек внутри так и светится. Залюбовался на нее вопряк, а потом словно током его пробило. Понял Петр Селиванов, что родился он на свет не для того, чтобы изжить постсоветскую травму, а чтобы помогать Господу Богу выращивать такую вот красоту. И еще понял он, что нет выше задачи, чем примирение противоположностей.

С тех пор Силыч сделался художником-агрофантастом. Конечной целью он поставил создание гармоничного мироустройства, но начал с самого простого: стал бороться за дружбу растений. Высаживал у себя в полевой мастерской что-нибудь несовместимое – скажем, картошку с фасолью или виноград с капустой – и ждал, что получится. Ждал терпеливо, подолгу, а если ничего не выходило – пересаживал, менял виноград на дыню, снова ждал, снова пересаживал, и таким образом потихоньку продвигался к вселенской гармонии. Добиться идеала было, разумеется, непросто. Силычу иногда казалось, что после многих лет труда расстояние до цели не сократилось ни на йоту, но он не падал духом и упорно продолжал опыты. В процессе духовного роста ему довелось пережить серьезный кризис. Говорили, что агрофантасту явился во сне с проповедью сам Махатма Ганди, после чего художник стал сеять без разбора и системы, как на душу ляжет, а сам прекратил есть даже овощи и питался одной простоквашей. Эта дорога несомненно вела к окончательному освобождению, однако отдать концы Силыч не успел. После двух недель на простокваше он понял, что на столь прямом пути нет заслуги, и вернулся к истоку.

В мирных занятиях сельским трудом протекли годы, показавшиеся бурными всему населению страны, кроме Петра Селиванова. Крестьянская жизнь сделала Силыча спокойным, рассудительным и доброжелательным. Он отпустил бороду, стал говорить неторопливо и даже немного окать. Людям, не знавшим его раньше, и в голову не могло прийти, что этот почтенный, благообразный старик в молодые годы был способен скакать в мешке по улице Горького, ныне Тверской, с городошной битой в руках, догоняя коллегу по искусству, или поджигать кудрявые березки. У бывшего вопряка не только исчезла склонность к агрессии, но начали расти, как мышцы у культуриста, гипертрофированные формы смирения. Чтобы их нарастить, пришлось приложить немало усилий. Силыч самоотверженно не противился злу, как мог подчинял себя чужой воле, и в актуальных кругах заклубились странные слухи о том, что кротким агрофантастом помыкают какие-то прохвосты.

Сама Галя в это не верила.

– Он не людям служит, а идее, – объясняла она. – Прохвосты приходят и уходят, а внутренняя гармония остается.

Как бы то ни было, известий о Силыче становилось все меньше. Бывший вопряк с годами утратил не только актуальность, но и историческую значимость в глазах критиков и искусствоведов и был бы забыт навсегда, если бы не прошел слух о новом чуде. Рассказывали, будто от долгих лет праведной жизни у Силыча открылся дар исцеления. Точнее, он научился каким-то образом заражать своей философией других: пообщавшись с ним совсем недолго, современные художники прозревали, а потом сразу и навеки исчезали с просматриваемого арт-сайтами горизонта событий. В Прыжовск потянулись страждущие, но большинство возвращалось несолоно хлебавши. Выяснилось, что лечил Силыч только от художественного призвания, за остальные недуги не брался и не любил, если кто-то об этом просил.

– Так как он исцеляет? – допытывался Беда. – Руки накладывает?

– А вот про это не скажу, – улыбнулась Галя. – Приедем – сам увидишь. Пусть тебе сюрприз будет.

– Как это – «приедем»? – вскочил ее муж. – Ты что, с Борькой поедешь? А я?

– Да, поеду, отпуск в институте возьму. А ты не волнуйся, суслик, ты тоже поедешь, если хочешь. Проконсультируешься у Силыча, овощей поешь благодатных, подлечишься.

Валя выпятил грудь и выставил одну ногу вперед.

– Консультироваться, то есть сотрясать воздух самому и терпеть, когда это делают другие, я готов, – объявил он гордо. – Но лечиться – нет и нет. Никогда! Только опора на собственные силы!

– Это правильно, – кивнула Галя. – Ты у меня герой.

– Штаны с дырой, – автоматически добавил Беда.

Галя обернулась к нему:

– Да, и вот еще что, Боренька. Давай договоримся: с завтрашнего дня ты объявляешь мораторий на любые проявления агрессии. Никаких драк, скандалов, разрушений. И даже от дружеских подколок воздерживайся. Тебе это трудно, я понимаю, но ты уж постарайся, будь добр. А то все лечение пойдет насмарку.

– Борька, я тебя буду морально поддерживать, – тут же вызвался необидчивый Валя. – Как анонимный алкоголик. В первые дни особенно тяжко, уж я-то знаю, так ты мне душу раскрывай.

– Ну что, согласен? – спросила Галя.

– А куда деваться-то? – почесал затылок Беда. – Как ни крути, а все дорожки к этому Прыжовску сходятся. И зло, и добро, и вход, и выход – все там. Значит, поеду. Ну а насчет моратория – попробую, но только не сегодня, ладно? Скажем, послезавтра.

– Это почему?

– Видишь ли, Галя… Нам с твоим мужем надо еще к призракам Маркса сходить, а если к ним совсем без агрессии прийти, то огрести можно. Валька, ты не забыл? Завтра в час на «Чкаловской».

Синькин блефовал: если не считать послания от Достоевского, голубая папочка была пока что совершенно пуста. Рисуя губернатору картины светлого будущего, Кондрат то пересказывал комменты из своего блога, то вспоминал старые проекты, то вдохновенно импровизировал, но при всем том отлично понимал: долго водить власть за нос у него не получится. Требовалось срочно составить план культурных преобразований, и для этого в Прыжовск были вызваны участники ХУШО – прославленной арт-труппогруппы, членами которой когда-то побывали и Валя, и Беда. Полное название синькинского предприятия звучало страшновато: «Арт-трик-анатом-перформ-антреприза „ХУдожественное ШОу“». Года два назад кризис жанра вынудил Кондрата распустить коллектив. Художники занялись сольными проектами, но по первому же зову вождя охотно слетелись в неизвестный им город: все знали, что босс зря не позовет.