Нестеров в сопровождении охраны спустился по трапу. Маша отвернулась. Ей было больно и страшно смотреть на человека, который сделал несчастными стольких людей. Неожиданно он окликнул ее сам.
— Посмотри на меня, сестренка.
Она нехотя повернулась. Сгорбился, побледнел до синевы. Редкая светлая щетина намокла под дождем. На левой скуле вздулся фурункул. Одежда, в которую его переодели, сидела на нем мешком. А глаза смотрят все так же — надменно, зло, холодно.
Посиневшие от холода губы дрогнули.
— Мне жаль, — выдавил он.
— Не верю. — Она качнула головой.
— Мне очень жаль, — повторил он, и вдруг широкая улыбка растянула его губы: — Очень жаль, что тогда, много лет назад, я так поступил. Нужно было самому тебя убить еще тогда. Жаль, что не решился.
Охранник толкнул его в плечо, приказывая двигаться дальше.
Маша застыла. А потом вдруг громко крикнула ему в спину:
— Знаешь, что я сейчас чувствую, Лека?
То ли потому, что она назвала его так, как много лет назад, то ли из-за того, что ее голос дрогнул, он притормозил и обернулся.
— Что?
— Я чувствую абсолютное, безграничное счастье, потому что тебя уводят! Помни об этом всю оставшуюся жизнь, Лека!
Он помолчал, кусая губы, но прежде, чем нырнуть в дверь арестантской машины, успел ответить:
— Один-один. До скорой встречи, сестренка.