— Не пойду.
— А подружка твоя?
— А подружка — тем более, — ответила Ленка. — Вы идите, а то там наши мальчики заждались. У нас алиби общее.
— Ну барабанщицы! — Парень погрозил девчонкам пальцем и скрылся.
— Слава богу, отвалил, — вздохнула Ленка с облегчением и подавила судорожный зевок. — Теперь можно будет домой уехать. Хуже нет, чем целый день в гостинице без дела торчать.
Вечером зашел Чегодаев и объявил, что директор оркестра Глотов взял билеты на Москву на завтра в ночь.
5
Алька втащила в комнату чемодан, сиротливо томящийся в коридоре, прикрыла дверь и в изнеможении опустилась на тахту. Ну и что? Полный облом, даром только носилась с утра как угорелая. Поезд прибыл на Курский вокзал в семь утра. В восемь Аля уже была дома, оставила чемодан, скрипку, выпила чашку кофе и поехала в следственный изолятор. Убийство Кретова, естественно, вызвало резонанс не только в музыкальных кругах, но и во всей культурной среде страны. Пресса и телевидение моментально подняли шум по поводу гибели известного дирижера. Вмешалась Генпрокуратура, и Рыбакова, как подозреваемого по особо важному делу, в Москву привезли еще вчера, так что Алька надеялась… Неизвестно на что надеялась! Оперы посмотрели на нее как на сумасшедшую, ни объяснять ей что-либо, ни разговаривать с ней никто и не собирался. Какое уж там свидание с подследственным!
— Вы ему кто? Жена? — сурово поинтересовался пожилой майор, единственный, кого Альке удалось отловить на выходе из следственного изолятора и разжалобить.
— Нет, — помотала она головой, ежась и стуча зубами. В помещение без пропуска не пускали, и, пока Аля попала на этого сердитого, седого мужика, ей пришлось полтора часа простоять на улице. Как назло, в Москве вдруг ударил мороз.
— Невеста? — еще суше спросил седой.
— Нет.
— А кто? Сестра?
— Я с ним работаю.
— Девушка, не морочьте мне голову, — устало произнес майор, отстраняя Альку. — Свидание дается только с родными и близкими. И то далеко не так скоро, как вам бы хотелось. Ясно? — Он внимательно поглядел на понурую, притихшую Алю.
— Ясно, — тихо пробормотала та.
— А раз ясно, то и нечего здесь болтаться под ногами. Домой ступайте. — Седой решительно зашагал к ограде.
Алька кивнула ему в спину, но с места не двинулась, продолжала молча стоять, уставившись себе под ноги. Седой на ходу обернулся, нахмурился и неожиданно остановился.
— Что не идешь? Не веришь мне? Думаешь, кто другой тебе иначе скажет? А ну подойди-ка, — строго приказал он. — Подойди, говорю.
Что-то в его голосе неуловимо изменилось. Что, Аля сказать не могла, но сразу это почувствовала. Ноги сами зашагали навстречу седому.
— Ну чего ты хочешь? — Тот смотрел утомленно и беззлобно серыми, свинцовыми глазами. — Сидеть будет твой Рыбаков. Лет восемь, не меньше. За непреднамеренное убийство. Улик против него предостаточно, остается дело в суд передать. Там, конечно, учтут смягчающие обстоятельства, они у него имеются, никто не спорит. Так что вот. Все что мог сказал тебе. Если б еще сознался твой приятель — чистосердечное-то признание… ну это все с детства знают.
— А он не сознался? — робко спросила Аля.
— В том и петрушка. Зря упрямится, хуже только себе сделает. — Майор помолчал, закурил и ушел, едва кивнув Але.
…Пронзительно заверещал телефон. Погруженная в невеселые воспоминания, Алька вздрогнула, вскочила, схватила трубку.
— О! Ты дома? — радостно зарокотал в ухо голос Андрея. — Вы ведь должны были послезавтра вернуться!
— А чего ж сегодня звонишь? — улыбнулась Аля. Сколько прошло времени, а Андрюшка все не меняется, так и бегает за ней хвостиком, с самого первого курса консерватории. И ведь не надоест ему!
— На всякий случай, — весело объяснил Андрей. — Как чувствовал, что вы раньше вернетесь. Что, концерты сорвались?
— Ой, Андрюш, ты представить себе не можешь, как сорвались, — вздохнула Аля. — Кретов умер.
— Как — умер?!
— Его убили. Кипятильник включили, когда он ванну принимал.
— Кто?
— Флейтист один.
— Обалдеть! Вас небось затаскали, бедных?
— Не без этого.
— Мне приехать, Аль? — нерешительно и мягко спросил Андрей.
— Нет, Андрюш, не надо. Я только с поезда. Устала как собака, и настроение соответствующее. Завтра, скорее всего, похороны, нам играть целый день, а я две ночи почти не спала.
— Ладно, ладно, я все понял, — сразу согласился Андрей. — Ты, Аль, держись, не бери в голову. Второй-то дирижер у вас где сейчас?
— Горгадзе? В Париже. Ему уже, наверное, сообщили.
— Все будет о’кей. Я завтра позвоню, хорошо?
— Звони.
Разобрав чемодан, Аля отправилась в ванную (слава богу, в Москве в марте не выключают горячую воду) и целый час пролежала в душистой густой пене. Напарившись, она вышла в узкий коридорчик коммуналки, где висело огромное, в рост, зеркало в потрескавшейся гипсовой раме. Большое махровое полотенце скользнуло к ногам, Алька распрямила плечи и улыбнулась своему отражению. Ну что ему еще нужно было, этому Валерке? Чем она хуже его сбежавшей жены? Ничем! Даже лучше. И ноги от шеи, и талию можно ладонями обхватить. Правда, Верка — блондинка, а у Альки волосы черные, как у цыганки. И глаза темные. Все парни от этого балдеют. А! Алька в сердцах махнула рукой и, не поднимая полотенца, нагишом прошлепала в кухню. Сзади со скрипом приоткрылась дверь, и, обернувшись, Алька увидела вытянувшееся крысиное лицо соседки, Элеоноры Ивановны. Та окинула голую Альку диким взглядом, что-то прошипела и юркнула обратно в свою комнату. Алька зло и весело рассмеялась. Поделом старой ведьме, теперь ни за что не появится на кухне, пока Алька не уйдет. Ну и хорошо, можно будет спокойно перекусить. Она вспомнила, как встретила ее соседка полгода назад, когда Аля только купила эту комнату. Точно лютого врага. А ведь Аля думала, будет у них добрая дружба, такая, как с тетей Машей и тетей Таней в ее родительской квартире в Воронеже. Но Москва не Воронеж, теперь Алька хорошо это понимает. Недаром говорят: Москва слезам не верит.
Алька включила чайник, выложила на сковородку замороженную овощную смесь и уселась у окна в ожидании еды. Тут же позвонил Чегодаев:
— Значит, так. До следующего четверга не работаем. В среду приезжает Горгадзе, с ним будем репетировать к Испании. Теперь насчет завтра.
— Похороны?
— Да. В десять собираемся в филармонии, без опозданий. Рассчитывай часа на четыре, народу будет уйма. Соловьевой позвонишь?
— Конечно.
— Хорошо, а то у меня язык уже заплетается. После панихиды — на кладбище. Освободимся, я думаю, в пять — в шесть. — Чегодаев перевел дух и убрал из тона официальность: — Что ты делаешь потом?