Похлопал по вене и ввел сорок миллилитров.
Облегчение наступило мгновенно.
Эйфория.
– Энди… Энди… Энди, посмотри на меня.
Я просто стоял и улыбался, позволяя наркотической волне омыть меня с ног до головы.
– Энди…
Такая длинная вереница дней, наполненных болью и страхом, и теперь это.
Облегчение.
Власть.
– Энди…
Вайолет спасена. Милая Вайолет.
– Энди…
И гнев.
– Энди…
– Да, Лютер?
Я положил ладони на тележку и покатил ее по полу к стулу, где несколько часов назад привязал его.
– Энди, пожалуйста, выслушай меня.
Я включил питание, и у него под сиденьем загудело.
– Слушаю.
* * *
Это продолжалось два дня.
Без перерыва, без сна.
Я жег его, растягивал, замораживал, резал.
Делал все, только чтобы не убить, и он ни разу не попросил меня остановиться. Мне хотелось услышать в его голосе малодушный страх, который он наверняка слышал в моем и в голосах бессчетного количества других людей, но Кайт только кричал.
Всякий раз, причиняя ему боль, я думал о том, что он сделал со мной. С Вайолет, ее мужем, ее сыном. С Бет Лансинг. Со всеми своими жертвами – известными мне и неизвестными.
* * *
Захватив фонарик, я направился к ступенькам, ведущим под склад, и опустился на несколько пролетов в подвал.
Просто посмотреть.
Поискать запасы пищи и воды и, конечно, лекарства.
След фонарика скользил по старым шлакоблокам.
Углы затянуты паутиной, всюду крысиный помет; иногда луч отражался в паре горящих глаз, которые сразу исчезали, и слышно было только царапанье коготков крысы, улепетывающей во тьму.
Пройдя пятьдесят футов, я остановился.
Из-за двери в конце коридора доносился плач.
Я бросился к ней, потянул на себя…
И остолбенел.
Не поверил своим глазам.
Совершенно не ожидал обнаружить такое, поэтому, онемев, застыл на пороге в ожидании, что мираж рассеется, но видение не исчезало.
Комнатка оказалась совсем маленькая – наверное, каморка уборщицы.
У дальней стены стояла колыбель с двумя младенцами, и оба – один из них Макс – вопили изо всех сил.
Я обтер их, как смог.
Сменил памперсы.
Накормил из баночек с детским питанием, а потом, взяв по младенцу в каждую руку, баюкал и утешал, пока они не заснули.
* * *
В три часа утра я снова подогнал фургон ко входу в отделение неотложной помощи. Дети спали на подушках в картонной коробке, которую я втиснул между передними сиденьями.
Решив, что вытаскивать их оттуда слишком холодно и мокро, я понес младенцев через автоматические двери прямо в коробке в приемный покой. Там уже находились четыре человека: чета с ребенком, страдающим от колик, и молодой человек, от которого разило сивухой, державшийся за левую руку, обмотанную окровавленной футболкой.
– Можете сообщить медсестре, что какой-то человек подбросил двух младенцев и что мать мальчика сейчас является пациенткой этой больницы.
Они скептически осматривали меня мутными глазами.
Поставив коробку на журнальный столик, я направился к выходу; а когда автоматическая дверь разъезжалась, до меня донесся вздох матери того ребенка, что мучился коликами:
– О мой Бог…
* * *
Я ехал назад.
Я чувствовал себя странно.
Словно мне не терпелось вернуться к Лютеру.
Стеклоочистители смахивали дождевую воду, фургон несся по залитым водой улицам, а я рисовал себе сцену воссоединения Вайолет и Макса.
Она просыпается, медсестры уже в палате.
У Ви спрашивают, есть ли у нее сын.
Она отвечает: есть, а что?
Ее просят назвать имя и приметы, описать ребенка, и когда Ви выполняет их просьбы, в палату приносят Макса, теперь уже завернутого в одеяло.
Вайолет рыдает.
Ей еще очень больно, но она все равно садится на койке, натягивая трубки, по которым в ее тело поступают лекарства, и простирает руки к своему сыну.
Когда она склоняется над Максом, слезы капают на щечки малыша, и Ви касается его лица и шепчет:
– Мамочка здесь, сынок. Мамочка здесь.
Я прокручивал эту сцену в голове, и с каждым разом она становилась более эмоциональной.
Более трогательной.
Вайолет счастлива.
Медсестры плачут.
Даже суровый доктор пускает слезу.
Мать и дитя, наконец-то, вместе, на пути к полному выздоровлению.
Но сколько бы раз я ни проигрывал ситуацию в уме, ничего не менялось.
Я не мог ее прочувствовать.
Мне хотелось только добраться до склада.
Обратно к Лютеру.
И ко всем тем замечательным вещам, которые я мог с ним вытворять.
* * *
В тот раз, на второй день, во мне что-то переключилось. Гнев и власть продолжали доставлять удовольствие, но теперь это ощущение стало неодолимым. Оно приобрело характер совершенной зависимости, похожей на одержимость.
Я радовался, слыша его крики.
Меня тешил вид крови, текущей по дереву и кипящей на электродах.
И в том, что я делал, больше не было ярости, только печаль.
Она проникла в меня и теперь росла, наполняя легкие, как глубокий глоток кислорода, и я знал, в чем дело.
В одном простом факте.
Наверняка все идет к концу.
Лютер скоро истечет кровью, изойдет криком и умрет.
* * *
Через сорок восемь часов в разгар попыток вернуть Кайта в сознание я упал в обморок, держа в руке пакетик с нюхательной солью…
Очнулся я на бетонном полу, без всякого представления о том, сколько провалялся в беспамятстве.
Сел, зевнул, с трудом поднялся на ноги.
Лютер все еще был без сознания.
Стоя над ним и глядя на то, что сделал, я старался отыскать внутри себя хоть какие-нибудь чувства.
На какой-то миг мне показалось, что он умер, и это вызвало лишь легкое сожаление – я больше не услышу его громкого крика.
Он, как солнечный свет, вызывал у меня сильные эмоции.