Слеза чемпионки - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Роднина cтр.№ 5

Первое мое впечатление от парка Дзержинского — что он громадный. Мне пять лет, шел шестой. Уже год как папа меня поставил на коньки. Я ходила в валенках, и он поставил меня в Валькины коричневые ботинки со снегурками и с мысочком — прямо в валенках. И я поехала. Поехала сразу. Но я очень маленькая была.

Тогда ранцев не носили. Ранец считался пережитком царского времени. Мы ходили с портфелями. В первом классе портфель я сама не носила, потому что он волочился по земле. Мне мама или Валя помогали. А тогда я легко поехала рядом с папой. Он стоял на «ножах». Пара хоть куда — папа на «ножах» и я в валенках, вставленных в ботинки. За мной все время мотался целый хвост болельщиков: было удивительно, что такой клоп — и сама ездит. В парке Прямикова заливали две площадки, и я перемещалась с одной на другую.

Потом папа стал водить меня в парк Жданова, там больше было катков, и мама записала меня в их секцию. В парке был большой стадион, зимой его заливали. По-моему, еще и теннисные корты отводились зимой под катки. До сих пор стоит этот парк Жданова, рядом со стеной монастыря. Красота фантастическая! Красная стена, на ее фоне идет снег — тогда в Москве он был белый-белый. Стена мне казалась гигантской. Сугробы огромные, снега выпадало много. И старинные, действительно старинные, почему-то черные деревья. На них вороны. А между деревьями дорожки, которые заливались, как каналы. На их пересечении, я совершенно точно помню, девушка с веслом стояла. Мне она казалась громадной, было непонятно, где она там наверху заканчивалась, я же могла видеть только постамент. И еще несколько подобных скульптур в парке остались в памяти. Например, футболист, у которого нога стояла на мяче.

Все прыжки мы учились заканчивать в сугробе. Для меня все фигурное катание заключалось в том, что я могла разбежаться и прыгнуть в сугроб — совершенно не больно, а кайф необыкновенный. Так как переодеваться в парке, понятно, негде, то на рейтузах намораживался слой льда, отчистить его мне было тяжело, и пока мы ехали в троллейбусе домой, с меня начинали течь ручьи.

В Ждановском парке я каталась и на своих первых фигурных коньках с ботинками. Большой радости, как ни странно, они мне не принесли, потому что были коричневыми, точнее бежевыми. Никто себе представить не может, какое это было жуткое горе. Но моего размера белых ботиночек нигде не смогли найти. Новичкам новые ботинки не покупали. Мама ботинки у родителей тех, кто их перерос, перекупала. Прежде всего, их было трудно достать, а главное, они довольно дорого стоили. Но потом у меня появились свои белые ботинки, причем ботинки не с коньками — их купили отдельно, а коньки отдельно. Я ходила в этих ботинках по квартире. А как же — высокие ботинки со шнуровкой, на каблуках. Я по очереди надевала все мамины наряды, какие-то летние шляпы, и мне казалось, что я безумно взрослая. Интересно то, что я по жизни совсем не большая модница. Я люблю одеваться, как, наверное, любая нормальная женщина, не выходя за рамки обычной моды. Но тот порыв у меня был связан только с ботинками. Надев их, я захотела уже и во всем остальном выглядеть так же хорошо.

Я уже сказала, что одним из первых моих учителей был Яша Смушкин, тогда довольно известная личность в фигурном катании. Сейчас его имя большинству любителей фигурного катания ничего не говорит. Но Яков Смушкин очень долго работал со сборной страны, входя в научную бригаду. Он стал одним из первых, кто уехал в Америку. Они с нынешним и тогдашним руководителем федерации Валентином Писеевым уже тогда страшно цапались и друг друга тихо ненавидели. Смушкин, уезжая, сказал, что он Писееву обязательно пришлет открыткой или письмом пластиковую бомбу. Но самая его вроде бы мелкая вредность была очень действенной, и я бы даже назвала ее изощренной. Напомню, что мировому империализму противостоял в то время Советский Союз с блоком социалистических стран. И тут Писееву, который верно служит в Госкомспорте, ходит на все партийные и профсоюзные собрания, Яша стал присылать из Америки поздравительные открытки ко всем советским и несоветским праздникам. Я считаю такое внимание изысканной пакостью.

На каток мама отвела меня не из-за каких-то особых моих способностей. Основной причиной такого решения служило состояние здоровья: я одиннадцать раз переболела воспалением легких, и меньше чем за пять лет мне скормили кучу всяких таблеток. К тому же выяснилось, что у нашего соседа по квартире открытая форма туберкулеза. А я была так устроена, что любая зараза ко мне тут же приставала. Так и я оказалась на учете в туберкулезном диспансере, а там уже лекарствами меня перепичкали. Врачи посоветовали маме, чтобы я побольше занималась физическими упражнениями, и лучше всего на открытом воздухе.

Начались прогулки с лыжами и коньками, перешедшие в занятия фигурным катанием, где я и задержалась. Может, оттого, что я на коньки встала и сразу поехала, может, потому, что мне страшно нравилось кататься. Причем никаких далеко идущих целей по отношению к моим занятиям у родителей не возникало.

Мама считала главной своей задачей дать девочкам высшее образование. Она пошла работать, когда я уже в восьмом классе училась. Пошла в детскую больницу. А до этого все ее время было посвящено семье. Папа всегда ходил ухоженный, не помню дня, чтобы на его военном кителе не блестели пуговицы. Помню, что их натирали на специальной дощечке, куда эти пуговицы вставлялись. Воротнички всегда накрахмаленные, абсолютно белые. Кровать родителей — белый айсберг, к которому казалось страшно прикоснуться. Я никак не понимала, как мама догадывается, что я на ней прыгаю.

Нас водили в музыкальную школу и на уроки рисования. Так как у меня весь дневник был исписан буквально вдоль и поперек замечаниями и вызовами родителей в школу, мама, чтобы рационально тратить время, вошла в родительский комитет.

Хотя у нас была коммунальная квартира, но, я считаю, ее можно отнести к образцово-показательным. Родители почти все военные, все дети дружили, все учились в одной школе. Сестра до сих пор поддерживает отношения с друзьями детства. Потом соседи стали разъезжаться, москвичи начали получать отдельные квартиры. А в квартиру въехали новые жильцы, но уже не такие, как раньше, не военные. Наш тогдашний адрес: Гончарная, дом семь. Этот дом на Таганке сохранился до сих пор. Четыре дома для офицеров стояли рядом. На Котельнической набережной, дом 3, наш — Гончарная, 7, на улице Володарского, 38. В памяти навсегда: 3, 7, 38, а недалеко еще и генеральский дом стоял. Из этих четырех домов у нас были все ребята в школе.

Мы уехали с Таганки последними. Мы квартиру не получали, а меняли, потому что были единственными, кто имел две комнаты, то есть по площади на членов семьи выходил полный порядок. А получали квартиру те, у кого не хватало метража. А у нас, как положено, приходилось по шесть метров на человека. Мама провернула какую-то неимоверную комбинацию — в ней сложилась цепочка из пяти обменов, и мы переехали в отдельную квартиру в Черемушки. Тут и наступил кошмар для мамы, которая, сколько там ни жила, считала, что Черемушки ее временное пристанище. Мама, которая ростом меньше меня, жаловалась, что на нее давят потолки. На Таганке у нас потолки были на высоте четырех с лишним метров, а тут два пятьдесят. Эти два пятьдесят маму страшно раздражали. Причем у нас дом на Таганке был с балконами, с колоннами, довольно красивый. А тут мы въехали в настоящую советскую архитектуру. Она никак с ней примириться не желала.