Слеза чемпионки - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Роднина cтр.№ 44

Однажды сидим вместе с Таниным музыкальным редактором на катке «Кристалл». Там есть небольшая комната для радиоузла. Сидим, слушаем музыку, Татьяна стояла спиной к двери, а я устроилась на каком-то столе. И тут в дверном проеме появился молодой мужчина. И я, как сейчас помню, начала елозить по этому столу, стараясь привлечь к себе внимание. Мне так хотелось этому человеку понравиться. Он был такой красивый, что представить себе невозможно. Со мной такое случилось в первый раз, при всех моих зашоренных спортивных установках, постоянной усталости из меня вдруг явно поперло то, что мне никогда не было присуще, — я хотела привлечь к себе внимание незнакомого мужчины. И когда во мне все это стало так расти, что я начала задыхаться, Татьяна поворачивается (мы же женщины, мы все время начеку и всё чувствуем) — «А, Васютка, привет!» Это был первый муж Тарасовой, Вася. Помню, что меня будто прибили. Первый раз я чего-то там старалась изобразить — и попусту.

На катке, в спорте я себе ничего подобного не позволяла. Это не значит, что у меня не водилось кавалеров. Но там, где я работала, отвлечения были исключены.

На чемпионате Советского Союза в семьдесят четвертом году, в Челябинске, я на катке отсиживалась в туалете. Если выходила из разминочного зала, то меня спасала Мила Пахомова, потому что Жук на меня стал буквально наскакивать. Мила сама через его приставания прошла, она тоже у Жука тренировалась, когда с Виктором Рыжкиным выступала.

Мы с ней по жизни шли параллельно. Но в каких-то интересных моментах у нас совершенно неожиданно судьбы пересекались. При каждом таком пересечении я всегда признавала ее старшинство. Если я на льду была абсолютно самостоятельной, то вне его я в некоторых жизненных коллизиях если с ней не советовалась, то очень к ней приглядывалась и прислушивалась.

Мы выступали на чемпионате Европы в Загребе в семьдесят четвертом году. Выступали ни хорошо, ни плохо. Во мне накопилась усталость за несколько лет. Плюс сложности во взаимоотношениях с тренером.

У нас каждая тренировка превращалась в противостояние. На одной из них Жук мне говорит: «Ириша, понимаешь, ты очень серьезно катаешься. Надо побольше улыбаться». У нас короткая программа — «Неуловимые мстители». Музыка, которую я принесла и на которую мы с Зайцевым сами сделали программу. Жук невольно шаг за шагом подталкивал меня к тому, чтобы я становилась все более и более самостоятельной.

Я ему отвечаю: «Ну где же я в этой программе буду улыбаться? Музыка совершенно неподходящая». Он: «Все равно надо улыбаться». Мы сделали поддержку, мимо него бежим, и он мне показывает, чтобы я улыбалась. Но пока «налаживала» лицо, я, естественно, пропустила прыжок. Это самое ужасное — отвлекать. Первый раз на соревнованиях я сделала ошибку. Пропустила в короткой программе прыжок! Я Жуку после проката ничего не сказала, поскольку смысла в этом не было никакого. Он меня отвлек, а тренер не имеет права такое делать. Тем более тот, который знает, что если я иду, то не сворачиваю. Я могу до старта в себе сомневаться. А вышла на лед — тут все сомнения прочь. Он сделал самое страшное, зная, что я на него всегда реагирую.

Когда он в первый раз выводил Лену Водорезову на московский турнир, эта девочка меня буквально потрясла. Жук около борта кричал, что-то ей показывал, а она все шесть минут разминки спокойненько провела так, как ей нужно, будто тренера в зале нет. Я еще подумала: надо же, такая маленькая, а уже умеет за себя постоять! Мне потребовалось много лет, чтобы на него не реагировать.

У Зайцева от Жука глаза буквально сходились к переносице, Саша только меня слушался. В этом и была самая главная его преданность, и именно она больше всего меня и подкупила. Я была уверена, что этот человек меня никогда не предаст, он свой, а для женщины это, наверное, самое главное. Мы вместе идем по жизни, мы столько времени проводим вдвоем. В том, наверное, и заключалась самая большая беда нашей семейной пары, что умом я все понимала правильно, а сердце-то у меня не полыхнуло.

В воскресенье закончился в Мюнхене чемпионат мира семьдесят четвертого года, в понедельник днем мы прилетели в Москву. И в тот же понедельник, но уже ночью, улетели на Спартакиаду народов СССР в Свердловск. Дурость полная. Мы не понимали, для чего нас сняли с турне по Европе. Традиционного турне, которое всегда проходит после чемпионатов мира. Мы его честно заработали.

Все дело заключалось в том, что Спартакиада — главное соревнование в СССР, а Валентин Николаевич Писеев, ломая голову, как поднять одиночное катание, поскольку у нас в стране женское одиночное катание было, мягко говоря, не на высоте, придумал новую систему зачетов. Так возникла команда Москвы, где, на секундочку, Пахомова — Горшков, Линичук — Карпоносов, Моисеева — Миненков, это в танцах. В парном катании Роднина с Зайцевым, Горшкова с Шеваловским, четвертые номера сборной. Москва занимает второе место, проигрывает Петербургу, где только одна пара: Смирнова — Уланов, а у одиночников — Овчинников и еще куча каких-то безвестных фигуристов. Но смысл реформы, по Валентину Николаевичу, заключался в том, что пятое место в одиночном катании давало такое же количество очков, как первое место в парном или в танцах. У меня сохранилась фотография, когда мы стоим на награждении, вся наша золотая плеяда, и хохочем. Оттого, что впервые за много лет проиграли.

Валентин Николаевич считал, что таким образом он поднимет одиночное катание. Но в чем был смысл нашего выступления? Мне соревноваться в стране не с кем. Команде своей я все равно не помогла. Мы могли спокойно приехать в Свердловск на показательные выступления и замечательно покататься перед народом. Тем более только закончился сезон, все больные. Перед короткой программой я не разминалась, потому что разница во времени между Свердловском и Москвой четыре часа, с Мюнхеном — еще три часа. То есть в Мюнхене только что пробило семь утра. Короткую мы с Зайцевым еще кое-как откатали, а в произвольной с середины программы начали драться. Сергей Павлович Павлов закрывал рукой глаза. Дело было так. Мы оба уставшие, мы честно просто шли по льду под музыку. Мы не катались — именно шли. Такое я испытала единственный раз в жизни. В какой-то момент я повернулась, а на привычном месте не оказалось руки Зайцева. Я чуть не упала, так как мне не на что было опереться. Я, естественно, встала на вторую ногу и стала его бить по рукам!

Когда на следующий день нас в десять утра решили отправить на завод, я, уже ничего и никого не стесняясь, высказалась. Не потому что зазналась, но должен быть хоть какой-то предел. Я твердо сказала: не поеду! Поднялась такая буча! Нас буквально вытащили из гостиницы. Люди, что нас ждали на заводе, конечно, не были ни в чем виноваты, но почему не привезти нас на следующий день, а лучше через день после соревнований? Так над спортсменами издеваться нельзя. Мы сидели совершенно одуревшие, я ненавидела этих рабочих, я ненавидела Жука, я ненавидела свое дело, потому что силы человеческие не беспредельны.

И тут Жук не нашел лучшего времени и начал мне опять крутить мозги, как и над чем надо работать. Вызвал в свою комнату, открыл бутылку, а наливать не во что. Налил в пепельницу, он же не курит. И из пепельницы начал хлебать. Видя все это, я сказала: «Все, я заканчиваю кататься, на этом эпизоде. История с фигурным катанием для меня закрыта». Это эмоциональное высказывание долго ставилось мне в укор.