Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - читать онлайн книгу. Автор: Мария Романова cтр.№ 10

Стали открывать буфеты и огромные платяные шкафы с проржавевшими замками, и в их недрах, пахнущих плесенью, обнаружились висящие на плечиках жалкие платья, жесткие и вышедшие из моды, ряды маленьких туфель, лопнувший атлас на которых был изрядно тронут временем. Из комодов вытаскивали разноцветные вещи из муслина, дюжины пар перчаток в коробках, обитых изнутри белым атласом, кружева, цветы и перья, носовые платочки с пакетиками сухих духов, которые потеряли свой запах. Были небольшие запасы всего: шпилек, мыла, духов, одеколонов.

Мадемуазель Элен при помощи Тани, моей русской горничной, сортировала все эти вещи, составляла список. Горы одежды скапливались на полу. Между уроками я приходила посмотреть, как они работают. Помимо моей воли смутная грусть овладевала моим сердцем. Эти старые вещи – какими красивыми и новыми они, вероятно, были, когда моя мать надевала их! В своем воображении я видела ее перед собой, молодую, одетую в эти нарядные вещи, и ее милое лицо светилось радостью жизни. Была ли она по-настоящему счастлива? Умирая, не сожалела ли она на самом деле о своей жизни? Мне уже казалось, что она принадлежит другому веку, хотя прошло всего семь лет со дня ее смерти.

Из шелка, который еще можно было использовать, сшили облачения для священников. Одежду и другие вещи раздали бедным, кружева и белье оставили для меня, а все, что осталось, изношенное и бесполезное, сожгли, чтобы не копить хлам.

Той зимой мы начали раз в неделю брать уроки танцев, приглашались и другие дети. Преподаватель, бывший танцор балета, был худым пожилым человеком с гладстоновскими бакенбардами. Он был очень строг: если мы допускали ошибку или выполняли движения недостаточно грациозно, делал нам весьма саркастические замечания.

Мой отец, который часто видел, как наш учитель танцевал в молодости, любил посещать наши уроки и смеялся до слез, видя нашу неуклюжесть и слыша язвительные замечания старого преподавателя.

Иногда по воскресеньям к нам приходили товарищи для игр, но их присутствие ничего не добавляло к нашему существованию. Никакая по-настоящему близкая дружба с ними не допускалась. Мы должны были вести себя как взрослые люди, принимающие гостей. Никому не позволялось называть нас на «ты» или обращаться к нам по имени. Все игры проходили под неусыпным вниманием наших нянь и гувернанток, и детей, которые оказывались слишком шумными, больше не приглашали.

Ни я, ни Дмитрий не могли не завидовать всем этим детям. Мы подробно обсуждали с ним это. Привыкшие всегда находиться среди взрослых, мы были не по годам интеллектуально развиты, и старшие поразились бы, услышав наши беседы. Абсолютно послушные, мы все-таки принадлежали к новому поколению, в котором появлялись уже ростки бунтарства.

Мы всегда, всякую свободную минуту, были вместе, Дмитрий и я, вместе играли. Женскими именами я никогда не интересовалась, ненавидела кукол: застывшее выражение их фарфоровых лиц раздражало меня. Мы играли со свинцовыми солдатиками, и нам это никогда не наскучивало. Дмитрий отвечал за военные действия, а я – за работу тыла. Наши армии, наши постройки из картонных кирпичей занимали целые столы, и по мере нашего взросления наши игры в войну обросли массой технических сложностей и представляли собой обширное поле для фантазии. Я играла в эту игру с удовольствием почти до самого замужества.

Если мы не играли, склонившись над своими свинцовыми солдатиками, то мы затевали что-нибудь другое, менее спокойное. В одной из больших комнат для приемов нам соорудили горку из натертых воском досок высотой в несколько метров; с нее можно было съезжать, сидя на кусках ткани. Наш отец часто присоединялся к нашей забаве. Был еще и гимнастический снаряд, по которому мы могли лазать, как обезьяны.

В конце концов моя гувернантка смирилась с тем, что я расту «мальчишкой», и перестала ходить за нами даже в игровую комнату. Но она брала реванш, упорно читая нравоучения о хороших манерах, осанке и скромном поведении, особенно о последнем. Она назойливо повторяла фразу, приписываемую моему прадедушке императору Николаю I, который имел обыкновение говорить своим детям: «Всегда поступайте так, чтобы вас простили за то, что вы рождены великими князьями».

Однажды она увидела, как я, возбужденная шумной игрой, состроила гримасу лакею. Она не только сделала мне строгое замечание – и оно было заслуженным, – но и потребовала, чтобы я извинилась перед ним, и изводила меня несколько дней, пока я не сделала этого. Никогда не забуду ни лица этого бедняги, так как он не понял, в чем дело, ни своего унижения. Потом я избегала встречаться с ним, а что касается этого человека, то он едва осмеливался поднять на меня глаза.

Она обвиняла меня в ужасающем эгоизме и любила заставлять просить у нее прощения. Она была неутомима в том, что считала своими обязанностями, но ее преподавание было бессистемным и большей частью бесполезным. В другой же деятельности, особенно в работе Красного Креста, где она занимала важную должность, ее способности ценились, очевидно, высоко.

Иногда она брала меня с собой, когда посещала больницы, и приучала смотреть на страдающих людей без боязни – позже у меня был повод поблагодарить ее за этот урок. К тому же она была доброй, терпимой и чрезвычайно религиозной. Каждое утро после молитвы она читала главу из Библии, видавшей виды, с подписями на пожелтевших фотографиях умерших членов ее семьи между страницами. Вид этой книги всегда смягчал меня даже в те моменты, когда я была особенно зла на нее. Она потеряла обоих родителей и старшего брата, и, несмотря на наши ссоры, я очень сочувствовала ее одиночеству.

В 1901 году отец решил, что пора найти для моего брата наставника, чтобы вывести его из-под сугубо женского влияния. Его выбор пал на генерала Лайминга, который до этого был наставником у одного из наших двоюродных братьев и которого очень хорошо знала моя гувернантка. Он приехал весной с женой и маленьким сыном и поселился в апартаментах, соединенных с комнатами брата.

Сначала для меня это был большой удар, но моя разлука с Дмитрием в новых обстоятельствах оказалась не такой уж полной, как я боялась.

Мы с братом продолжали между уроками играть вместе, и генерал, который принимал участие в наших забавах, вскоре завоевал полное доверие у нас обоих. (Это, кстати, привело к дополнительным сценам с бедной мадемуазель Элен, которая мучила меня и сама мучилась ревностью.)

В апартаментах генерала Лайминга, где нам, казалось, всегда были рады, мы с Дмитрием впервые увидели настоящую семейную жизнь. Отношения генерала с его милой темноглазой женой и атмосфера счастья вокруг были для нас открытием. Часто вечером после занятий мы сидели в их небольшой столовой вокруг стола, покрытого белой скатертью, залитой ярким светом. Перед нами стояло блюдо, наполненное орехами и сухофруктами, которые мы ели, мирно беседуя то об одном, то о другом. Говорить можно было обо всем, не боясь задеть чьи-то чувства. Наши вопросы находили ясные ответы, терпеливые объяснения; их никогда не встречали тем резким тоном, который так часто был свойствен моей гувернантке: «Это не ваше дело; идите и играйте; не задавайте таких вопросов». Когда наступало время ложиться спать и мадемуазель Элен поднималась за мной наверх, я, бывало, вставала с внезапным смущением, как будто меня застали за каким-то проступком, и молча шла за ней вниз в свои комнаты.