Хорошие плохие книги - читать онлайн книгу. Автор: Джордж Оруэлл cтр.№ 50

Ничего особенно удивительного в этом нет. В нынешнем столетии на интеллектуальную свободу нападают с двух сторон. С одной – ее теоретические противники, апологеты тоталитаризма, с другой – враги непосредственные, практические: монополии и бюрократия. Любой писатель или журналист, желающий сохранить собственные честь и достоинство, сталкивается не столько с прямыми преследованиями, сколько с общим направлением движения общества. Его деятельности препятствуют такие обстоятельства, как сосредоточение прессы в руках немногих богачей, тиски монополий на радио и в киноиндустрии, нежелание широкой публики тратить деньги на книги, что вынуждает почти всех писателей зарабатывать себе на жизнь, хотя бы отчасти, литературной поденщиной, активизация деятельности таких государственных институтов, как Британский совет, которые, помогая писателю держаться на плаву, заставляют его тратить время попусту и навязывают свои мнения, и, наконец, устойчивая военная атмосфера последнего десятилетия, разрушительного воздействия которой не смог избежать никто. Наше время плетет заговор против писателя, стремясь превратить его, как и вообще любого художника, в винтик государственной машины, навязывая сверху темы творчества и не давая возможности раскрыть то, что представляется ему полнотой правды. И в борьбе против такого удела он не находит поддержки со стороны «своих», то есть не существует у нас сколько-нибудь развитого общественного мнения, которое могло бы утвердить его в правоте своего дела. В прошлом, по крайней мере в эру протестантизма, идея бунта и идея интеллектуальной честности существовали в нераздельном единстве. Еретиком – в политике, морали, религии, а также эстетике – считался тот, кто отказывался идти против собственной совести. Его мировоззрение воплощалось в словах религиозного гимна «возрожденцев»:

Переделывая этот гимн на современный лад, следовало бы начинать каждую строку с частицы «не». Ибо особенность нашего времени как раз в том и состоит, что те, кто бунтует против нынешнего порядка вещей, по крайней мере их представительное большинство, восстают одновременно против индивидуальной честности. «Твердость в самостоянье» криминальна идеологически и опасна практически. Независимость писателя и художника пожирают туманные экономические силы, и вместе с тем она подрывается теми, кто должен стоять на ее защите. Вот эта вторая сторона дела меня в данном случае и занимает.

Свободу слова и печати обычно атакуют при помощи аргументов, которые не стоят того, чтобы о них говорить. Любой человек, хоть сколько-то поднаторевший в чтении лекций и участии в публичных дебатах, знает их наизусть. Так что я не собираюсь рассматривать здесь привычные утверждения, будто свобода – это иллюзия или будто в тоталитарных государствах свободы куда больше, чем в демократических; что меня интересует, так это куда более укорененный и опасный тезис, согласно которому свобода нежелательна, а интеллектуальная честность представляет собой форму антиобщественного эгоизма. Хотя на передний план обычно выходят иные грани проблемы, спор вокруг свободы слова и печати – это в основе своей спор о желательности лжи, или иначе сказать – о ее распространении. Что в действительности стоит на кону, так это право информировать о текущих событиях правдиво, по крайней мере в такой степени, в какой это соответствует уровню невежественности, предрассудков и самообмана, от которых не свободен никто. Может показаться, что, заявляя подобное, я утверждаю, будто прямой «репортаж» – это единственный вид литературы, который достоин существования; однако далее я попытаюсь показать, что та же самая проблема в более или менее изощренной форме возникает в любой области литературы, а возможно, и искусства в целом. Пока же представляется необходимым избавиться от ненужных наслоений, которыми обычно обрастают дискуссии на эту тему.

Противники интеллектуальной свободы всегда пытаются представить свою позицию как призыв к дисциплине, противостоящей индивидуализму. Оппозицию «правда – неправда» оставляют по возможности на заднем плане. Эмоциональная температура высказывания может колебаться, но суть его остается неизменной: писатель, отказывающийся торговать своими взглядами, клеймится как обыкновенный эгоист. То есть его обвиняют либо в стремлении замкнуться в башне из слоновой кости, либо в эксгибиционистской демонстрации собственного «я», либо, наконец, в противопоставлении себя общему потоку жизни и желании получить тем самым незаслуженные привилегии. Католики и коммунисты в равной степени отказывают оппоненту в праве быть честным и умным одновременно. И те и другие молчаливо исходят из того, что «правда» уже раскрыта и что еретик, если он, конечно, не просто дурак, в глубине души эту «правду» знает и противостоит ей, руководствуясь исключительно эгоистическими побуждениями. В коммунистической литературе нападки на интеллектуальную свободу маскируются обычно разглагольствованиями о «мелкобуржуазном индивидуализме», «иллюзиях либерализма ХIХ века» и тому подобными, сопровождаемыми презрительно-насмешливыми эпитетами вроде «романтический» или «сентиментальный», каковые в силу расплывчатости этих понятий опровергнуть довольно трудно. Таким образом, полемика отдаляется от своей сути. Можно принять – и наиболее просвещенные люди примут – коммунистический тезис, согласно которому чистая свобода возможна лишь в бесклассовом обществе, и в наибольшей степени свободен тот, кто работает на построение такого общества. Но попутно появляется совершенно необоснованная претензия на то, что сама коммунистическая партия как целое стремится к утверждению бесклассового общества и что в СССР именно такое общество и строится. Если признать, что из первого утверждения следует второе, то получается, будто оправдать можно любое попрание здравого смысла и общественных приличий. А действительная суть тем временем ускользает. Свобода интеллекта означает свободу высказывания о том, что человек действительно увидел, услышал и почувствовал, и его никто не вынуждает подтасовывать факты и придумывать ощущения. А знакомые выпады против «эскапизма», «индивидуализма», «романтизма» и так далее – это всего лишь адвокатская уловка, цель которой состоит в том, чтобы придать извращению истории респектабельный вид.

Пятнадцать лет назад, выступая на защиту интеллекта, надо было защищать его от консерваторов, от католиков и до известной степени – ибо в Англии они серьезной роли не играли – от фашистов. Сегодня приходится защищать ее от коммунистов и «попутчиков». Не следует преувеличивать прямого влияния маленькой английской компартии, но не подлежит сомнению отравляющее воздействие на умственную жизнь Англии русского mythos ^[146]. Благодаря этому воздействию общеизвестные факты замалчиваются или подвергаются такому искажению, что возникают сомнения в возможности создания истинной картины истории нашего времени. Позвольте привести лишь один пример из сотен возможных. Когда Германия пала, выяснилось, что значительное количество советских русских – руководствуясь по преимуществу, в чем нет сомнений, не политическими мотивами, – перешли на другую сторону и воевали за немцев. Помимо того, небольшая, но все же не исчезающе малая часть русских военнопленных и перемещенных лиц отказались возвращаться в СССР, и некоторые из них были репатриированы насильно. Эти факты, которые сразу стали известны многим журналистам, почти не упоминались в британской прессе, в то время как английские публицисты-русофилы продолжали оправдывать чистки и депортации 1936–1938 годов, напирая на то, что в СССР «не было своих квислингов» ^[147]. Пелена лжи и дезинформации, окутывающая такие события, как голод на Украине, Гражданская война в Испании, русская политика в Польше, соткалась не только в результате сознательного обмана, тем не менее любой писатель или журналист, вполне симпатизирующий Советскому Союзу, – то есть симпатизирующий так, как самим русским того вовсе не хотелось бы, – вынужден будет признать намеренную фальсификацию некоторых важных явлений. Передо мной лежит очень редкая, кажется, брошюра Максима Литвинова ^[148], датированная 1918 годом и описывающая свежие тогда события революции в России. Сталин в ней не упоминается вовсе, зато в самых восторженных словах говорится о Троцком, Зиновьеве, Каменеве и других. Каким могло бы быть отношение даже самого добросовестного в интеллектуальном отношении коммуниста к этой брошюре? В лучшем случае он занял бы стороннюю позицию, заявив, что документ этот нежелательный и лучше его не обнародовать. Но по какой-то причине было решено издать брошюру в отредактированном виде, так, чтобы Троцкий в ней был заклеймлен и появились ссылки на Сталина, и против этого не смог возразить ни один коммунист, верный своей партии. В последние годы подтасовки почти того же масштаба случались не раз. Но дело не просто в этом, а в том, что, даже если они становились известны, никакой реакции со стороны левой интеллигенции не следовало. Аргументы в том роде, что правда была бы «несвоевременной» или кому-то «сыграла бы на руку», считались убедительными, и мало кого волновало то, что ложь, с которой все готовы примириться, проникнет на газетные полосы и страницы книг по истории.