Хорошие плохие книги - читать онлайн книгу. Автор: Джордж Оруэлл cтр.№ 21

Тут мы сталкиваемся с важнейшей английской традицией: уважение к конституционным принципам и правопорядку, вера в «закон», стоящий над государством и человеком; да, жестокий и глупый, но уж точно неподкупный.

Никому не придет в голову считать закон справедливым. Каждый знает: существует один закон для богатых и другой для бедных. О том, что из этого следует, предпочитают не думать. Принимается за данность, что закон как таковой будет уважаться, и, если этого не происходит, люди испытывают возмущение. Высказывания вроде «Меня не могут посадить, я ведь ничего такого не совершил» или «Они этого не сделают, это незаконно» – неотъемлемая часть общей атмосферы. И те, кто открыто критикует общество, полностью разделяют это чувство. Достаточно раскрыть книги о пенитенциарной системе, такие как «Стены имеют рты» Уилфреда Маккартни и «Тюремный обход» Джима Фелана, или послушать патетические благоглупости на процессах тех, кто отказался служить в армии по идейным соображениям, или почитать письма в редакции от видных профессоров-марксистов, указывающих на то или иное «нарушение британского правосудия». Каждый в душе считает, что закон может, должен и в целом будет применен со всей беспристрастностью. Тоталитарная идея, что никакого закона нет, а есть только сила власти, так и не укоренилась в нашей системе. Даже интеллектуалы принимают ее только в теории.

Иллюзия может стать полуправдой, маска может изменить выражение лица. Привычные аргументы, что демократия «точно такая же, как» или «ничуть не лучше, чем» тоталитаризм, игнорируют этот факт. Подобные аргументы сводятся к тому, что полбуханки – это уже не хлеб. В Англии все еще верят в такие понятия, как законность, свобода и объективная истина. Возможно, это иллюзии, но сильнодействующие иллюзии. Вера в них влияет на поведение человека, из-за них жизнь нации течет по-другому. В доказательство достаточно просто посмотреть вокруг себя. Где резиновые дубинки, где касторка? ^[42] Сабля по-прежнему в ножнах, а это значит, что коррупция не может выйти за некие пределы. Британская электоральная система – почти неприкрытый обман. На поверхности десяток примеров предвыборных махинаций в интересах денежных мешков. Но, пока не произойдет коренной переворот в головах населения, тотальная коррупция исключена. Вы не для того приходите на избирательный участок, чтобы вас там встретили люди с пистолетами, которые вам скажут, как голосовать, или неправильно подсчитывали голоса, или совершали прямой подкуп. Даже лицемерие – надежная мера защиты. Судья, готовый приговорить к повешению, этот старый черт в пурпурной робе и парике из конского волоса, которого разве только динамит сможет убедить, какой век на дворе, но который при этом следует букве закона и ни при каких обстоятельствах не возьмет взятку, в Англии фигура символическая. Он олицетворяет собой странную смесь реальности и иллюзии, демократии и привилегий, ханжества и приличий, сложное переплетение компромиссов, благодаря которым нация сохраняет свой узнаваемый облик.

До сих пор я говорил «нация», «Англия», «Британия», как будто с сорока пятью миллионами душ можно обращаться как с единым целым. Но разве не известно всем и каждому, что Англия – это две нации, богатая и бедная? И кто осмелится делать вид, будто есть что-то общее между людьми с годовым доходом сто тысяч фунтов и теми, кто зарабатывает один фунт в неделю? А еще на меня могут обидеться валлийцы и шотландцы за то, что я чаще использую слово «Англия», чем «Британия», как будто все население живет в Лондоне и «ближних графствах», а у Севера и Запада нет своей культуры.

Все станет понятнее, если для начала рассмотреть частный вопрос. Это правда, что представители так называемых рас, представляющих Британию, считают себя отличными друг от друга. Например, шотландец не скажет вам спасибо, если вы назовете его англичанином. Наши колебания в этом щекотливом вопросе можно видеть на примере того, что свои острова мы называем по меньшей мере шестью разными способами: Англия, Британия, Великобритания, Британские острова, Соединенное королевство и в наиболее возвышенные моменты Альбион. Даже различия между северной Англией и южной Англией кажутся нам огромными. Но все эти различия каким-то образом исчезают в ту минуту, когда два любых британца оказываются перед европейцем. Редкий иностранец, не считая американцев, способен отличить англичанина от шотландца и даже от ирландца. В глазах француза бретонец и житель Оверни – разные существа, а марсельский акцент стал расхожей шуткой для парижан. Тем не менее мы говорим о Франции и французах как о едином целом, одной цивилизации, каковой она и является. Так же и с нами. Со стороны даже кокни и йоркширец смотрятся как члены семьи.

Пропасть между богатыми и бедными сужается в глазах стороннего наблюдателя. То, что в Англии существует социальное неравенство, не вопрос. Оно заметнее, чем в любой европейской стране, достаточно выйти на улицу. С экономической точки зрения Англия – безусловно, две нации, если не три или четыре. Но при этом люди в массе своей ощущают себя единой нацией и полагают, что их сходство между собой очевидней, чем с иностранцами. Патриотизм обычно сильнее классовой ненависти и уж точно сильнее интернационализма. Если не считать короткого эпизода в двадцатом году (движение «Руки прочь от России!»), британский рабочий класс никогда не мыслил и не действовал глобально. Два с половиной года они наблюдали за тем, как постепенно душат их товарищей в Испании, и хоть бы устроили одну забастовку в их поддержку ^[43]. Зато когда их собственной стране (стране лорда Наффилда ^[44] и барона Монтегю Нормана ^[45]) угрожала опасность, они повели себя совсем иначе. Англия оказалась на грани военного вторжения, и Энтони Иден ^[46] обратился по радио к помощи местных волонтеров. В первые же двадцать четыре часа откликнулось четверть миллиона человек и еще миллион в последующий месяц. Достаточно сравнить эти цифры, например, с числом военных отказников, чтобы убедиться в громадном перевесе традиционных ценностей над новейшими.

Хотя в Англии патриотизм по-разному проявляется в разных социальных классах, он служит своего рода связующей нитью. Вот только европеизированные интеллектуалы к этому невосприимчивы. В качестве позитивной эмоции он сильнее проявляется в среднем классе, нежели у аристократии – скажем, дешевые публичные школы больше подвержены патриотическим проявлениям, чем дорогие частные, – число же откровенных богачей-предателей типа Лаваля-Квислинга ^[47], по всей видимости, совсем невелико. В рабочем классе патриотизм сильно развит на подсознательном уровне. При виде британского флага сердце у рабочего не начинает учащенно биться. Зато и пресловутое «островное» сознание, а также ксенофобия куда более присущи рабочему классу, чем буржуазии. Во всех странах национальное самосознание сильнее развито у бедного населения, но рабочий класс в Англии отличается особой нетерпимостью ко всему иноземному. Даже когда его представители вынуждены годами жить за границей, они отказываются привыкать к чужой пище и учить иностранные языки. Почти каждый англичанин рабочих кровей считает, что есть что-то бабье в том, чтобы правильно произносить «не наше» слово. Война 1914–1918 годов была тем редким случаем, когда британский рабочий класс находился в прямом контакте с иностранцами. В результате наши рабочие вернулись домой с ненавистью ко всем европейцам, кроме немцев, чьей отвагой они восхищались. За четыре года пребывания на французской почве они даже не пристрастились к местному вину. Островная психология англичан, их отказ воспринимать иностранцев всерьез являются блажью, за которую периодически приходится дорого платить. Но она часть английской загадки, и интеллектуалы, пытавшиеся это поломать, в целом принесли больше вреда, чем пользы. В конечном счете это качество национального характера отталкивает туриста и останавливает завоевателя.