Я все обдумала, забудьте про мое предыдущее письмо. Вам не нужно на мне жениться. Брак — не обязательное условие, чтобы мы были вместе. Если вам так хочется, мы можем жить и не будучи женаты. Я не спрашивала у отца, но, если вы настаиваете, я поговорю с ним. Вряд ли он согласится, он человек старомодный, с принципами минувших лет, но не надо осуждать его, он пленник буржуазной морали, я объясню ему, что в кругу людей искусства, особенно художников, такое встречается часто, что на условности и пересуды никто не обращает внимания. Он не сможет навязать нам свои взгляды, мы сделаем так, как вы захотите. А если он лишит меня наследства, что ж, обойдусь, я не его вещь. У меня по-прежнему остаются драгоценности матери, которые помогут нам в нашей новой жизни, мы сможем уехать, куда вы пожелаете.
Я жду вас, любовь моя.
Обожающая вас Маргарита
Сегодня я чувствую странный прилив сил, я встала без помощи Луизы. Она очень довольна, что у меня получилось. Я сама немного привела себя в порядок; у меня бледное лицо, круги под глазами, впалые щеки, спутанные волосы, я похожа на пугало. Я уселась в кресло у распахнутого окна. Поела немного риса с ревенем и миндального бисквита с лимоном, как когда-то. Попросила Луизу принести еще немного. Мне надо прийти в себя, стать такой, как раньше.
Позвала брата, спросила, передал ли он мои письма Винсенту.
— Ты мне не веришь? — ответил он удивленно.
— Ты сказал ему, что я жду ответа?
— Знаешь, это не так просто.
— Но что он сказал?… Поль, ты меня убиваешь своими недомолвками.
— Ну… ничего он не сказал.
Я попросила Луизу помыть мне волосы, самой мне не хватило бы сил. Она невероятно добра. Не знаю, что бы со мной без нее стало. Она говорит, что я должна встряхнуться, перестать себя изводить, надеть белое платье и пойти нарвать цветов. Она тормошит меня, и она права. Я устроилась на плетеной банкетке в саду, погода такая теплая. С собой я прихватила "Орля"
[54], которую так люблю, но книга выпадает у меня из рук, мне не удается сосредоточить внимание на новых строчках. Я думаю о Винсенте. Он возвращается, как ночной пожар. И не дает мне ни секунды покоя. Я взяла тетрадь для зарисовок, набросала купу деревьев — у меня чувство, будто он водит моей рукой, но несколько штрихов карандашом лишают меня сил.
Винсент, где вы? Почему вы не рядом со мной? Вы мне так нужны. Я закрываю глаза, никто мне не отвечает. Я так давно не слышала звука вашего голоса. Мне приходится сделать усилие, чтобы вспомнить о нашей последней ночи. А ведь она была так прекрасна. И еще одно усилие, даже большее, чтобы вспомнить о нашей последней прогулке по Оверу. Это было неделю назад или больше. Как теперь узнать?
* * *
"Лантерн", 16 июля 1890 г., письма читателей
Письмо 150. "Почему не введут налог на кошек? Они скорее вредны, чем полезны…"
Письмо 152. "Чтобы сократить расходы на наших сенаторов и депутатов, почему бы не платить им присутственными жетонами?…"
[55]
Письмо 153. "Имеет ли право девушка приветствовать на улице молодого человека, если он сын друзей семьи этой девушки, и имеет ли она право принять от него рукопожатие?"
* * *
Как-то я пошла на могилу матери собраться с мыслями. Я всегда бывала там так часто, как могла, один или два раза в месяц. Сейчас кладбище терялось в поле цветущей люцерны — ощущение почти как в раю; в иное время, обрамленное пихтами и подстриженными кустами самшита, оно казалось суровым, но именно эта строгость мне и нравилась. Обычно я шла туда рано утром — ради уверенности, что окажусь там одна. Убирала могилу, протирала тряпкой крест, ставила в вазу несколько цветов, которые собирала в нашем саду или в поле, и оставалась лицом к лицу с гранитной глыбой, разглядывая буквы ее имени, выгравированные на камне, и даты, такие далекие, подсчитывала, сколько лет ей было бы сегодня, старалась представить ее, но ни одного воспоминания о ее лице я не сохранила. Отец о ней не говорил и раздражался, когда заговаривала я, но тем настойчивей я возвращалась к этой теме, чувствуя, что она выводит его из себя. Луиза несколько раз повторяла, что я все больше и больше становлюсь похожей на нее и ей кажется, что мать вернулась во мне — те же жесты, тот же голос, и меня это не удивляло. Я сомневалась, что она могла быть счастлива с ним. Кто может любить такого человека, который ненавидит сам себя?
Я любила говорить с матерью. Все разговаривают на кладбищах, это место для бесед, ведь так удобно говорить с мертвыми, если не удается поговорить с живыми. Уже не помню, что я рассказывала, да это и не очень важно. Я услышала шум за спиной, обернулась. Там стоял Винсент с серьезным видом. Со своей сумкой, мольбертом на плече и холстом под мышкой. Он заметил меня через низкую ограду, проходя мимо. Он пристально разглядывал могильный камень. Его взгляд обежал кладбище, но не остановился, а продолжил движение, заставив Винсента медленно развернуться вокруг собственной оси. Он глубоко дышал и казался спокойным. Мы не сказали друг другу ни слова. Он только взял мою руку и сжал ее.
* * *
Письмо Винсента к Тео, апрель 1888 г.
"Сейчас я захвачен фруктовыми деревьями в цвету. Я не следую никакой технике мазка, просто наношу на холст равномерные удары краской и оставляю все как есть".
* * *
Утром Луиза зашла ко мне в комнату и отодвинула занавески, дневной свет ослепил меня, она велела привести себя в порядок, я встала, надела то же белое платье, что и накануне, подумала, не спуститься ли вниз позавтракать, но мне не хотелось ни видеть их, ни слышать. Я снова легла и валялась в постели, думая о Винсенте. Я попробовала подсчитать, сколько его картин видела с момента его приезда в Овер: прикрывала веки, призывала их, и они появлялись, как по волшебству, с их огненными красками, вихрями и бросающейся в глаза необычностью; всего я насчитала тридцать пять полотен. В конце концов я начала их путать и уже не знала, те ли это, которые уже вошли в счет, или я вообразила новые, которых вообще не существовало; некоторые проявляли бóльшую настойчивость, чем другие, оставаясь перед глазами и не желая исчезать, особенно меня привлекали пейзажи Уазы, синяя церковь в Овере и, конечно же, подсолнухи.
Я слышала оживление в доме, они ходили туда-сюда по лестнице, перекликались, и этот шум отвлекал меня, мешая сосредоточиться, приходилось открывать глаза, и краски исчезали, лодки тонули в реке, соломенные крыши и мельничные жернова растворялись в воздухе.
Отец зашел без стука, заставив меня подскочить. Он был в своем воскресном костюме из черной фланели, и от него за три метра несло одеколоном. Он посмотрел на меня, как будто в первый раз видел.