Ежов. История `железного` сталинского наркома - читать онлайн книгу. Автор: Теодор Гладков, Алексей Полянский cтр.№ 45

3. Наиболее серьезным упущением с моей стороны является выяснившаяся обстановка в отделе охраны членов ЦК и Политбюро. Во-первых, там оказалось значительное количество не разоблаченных заговорщиков и просто грязных людей от Паукера. Во-вторых, заменявший Паукера, застрелившийся впоследствии Курский, а сейчас арестованный Дагин также оказались заговорщиками и насадили в охранку немало своих людей. Последним двум начальникам охраны я верил как честным людям. Ошибся и за это должен нести ответственность. Не касаясь ряда объективных фактов, которые в лучшем случае могут кое-чем объяснить плохую работу, я хочу остановиться только на моей персональной вине как руководителя Наркомата. Во-первых, совершенно очевидно, что я не справился с работой такого ответственного Наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы. Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос со всей остротой, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б). Во-вторых, вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в Наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК ВКП(б). Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтаясь один, пытался выправить дело. Выправлялось туго — тогда нервничал. В-третьих, вина моя в том, что я чисто делячески подходил к расстановке кадров. Во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы. В-четвертых, вина моя в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю (Брюханова и др.). В-пятых, вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший начальник УНКВД ДВК предатель Люшков и в последнее время Наркомвнудел Украинской ССР председатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно, куда, розыски которого продолжаются. Все это, вместе взятое, делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД. Еще раз прошу освободить меня от работы в Наркомате Внутренних дел СССР. Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК НКВД погромил врагов здорово.

Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК считает необходимым меня использовать, — оправдать доверие ЦК.

Ежов взял тяжелое мраморное пресс-папье из письменного набора, подаренного ему избирателями Горьковской области, промокнул последний лист, внимательно прочитал текст.

Вроде бы все как надо. Полностью признал все свои ошибки, никого, кроме себя, в них не винил, обещал исправиться. Как говорится, повинную голову меч не сечет. Сталин должен его понять. Конечно же с должностями секретаря ЦК и председателя КПК тоже скоро придется проститься, но наркомводом его наверняка оставят. Он же не враг, просто ошибся, недосмотрел. К тому же по водному транспорту к нему не выдвигалось никаких претензий.

Ежов снял трубку телефона правительственной связи и позвонил Александру Николаевичу Поскребышеву. Они дружили с конца двадцатых годов, ездили друг к другу на дачи, несколько раз были на охоте. Когда начался пик карьеры Ежова, Поскребышев даже немного заискивал перед ним, как перед фаворитом Хозяина. А с начала осени этого года помощник Сталина резко изменил свое отношение к нему. Стал сухо разговаривать, перешел на «вы», при встречах был сдержан и старался не смотреть в глаза.

Поздоровавшись с Поскребышевым, Ежов сказал ему, что просится на прием к товарищу Сталину. Тот после недолгой паузы ответил, что доложит об этом и перезвонит. Через несколько минут раздался звонок. Поскребышев сказал, что товарищ Сталин может прямо сейчас его принять. Это несколько удивило Ежова. Видимо, Хозяин догадался о причине его просьбы и хочет поскорее решить этот вопрос и убрать его из НКВД. На днях, а может быть и завтра, должно состояться заседание Политбюро, на котором и решится его судьба. Самого его вряд ли пригласят. Уже несколько месяцев он туда не вхож, хотя пока и числится кандидатом.

Увидев вошедшего в приемную Ежова, Поскребышев еле кивнул ему и быстро позвонил Сталину. Потом жестом руки указал на дверь.

Сталин сидел за столом, держа в руке потухшую трубку. Он не поднялся, как раньше, чтобы подать Ежову руку, а только окинул его холодным безразличным взглядом.

— Товарищ Сталин, я полностью признаю свои ошибки и считаю, что после этого больше не могу быть народным комиссаром внутренних дел СССР. Я написал заявление на ваше имя, где все подробно изложил.

С минуту Сталин молчал, опустив глаза и подперев рукой голову. Он казался очень усталым и, судя по всему, не был настроен разговаривать с Ежовым.

— Оставьте, рассмотрим, — тихо сказал он, взял коробок спичек и стал разжигать трубку.

Ежова арестовали 10 апреля 1939 года. Данные об обстоятельствах ареста противоречивы. Существует несколько версий.

Андрей Георгиевич Маленков, ссылаясь на рассказ отца, следующим образом описывает процедуру отстранения и ареста Ежова.

Г.М. Маленков якобы в середине 1937 года стал беспокоиться по поводу размаха репрессий, опасался он также и за свою судьбу. Копать под него стал Хрущев, который, по версии автора, на должность первого секретаря МК и МГК ВКП(б) был выдвинут Ежовым.

В 1937 году, будучи заведующим отделом руководящих партийных кадров ЦК, Г.М. Маленков выезжал для проверки положения дел с руководящими кадрами в Белоруссию, Армению, Ярославль, Тулу, Казань, Саратов, Омск, Тамбов. Тогда аппарат ЦК был буквально завален анонимными и подписанными доносами на руководителей всех рангов письмами и апелляциями тех, кто был отстранен, письмами на доносчиков. Поэтому было трудно определить правоту или неправоту авторов писем.